Собрание сочинений в 9 т. Т. 7. Весталка - [15]

Валю любили за красоту, за ум, за веселость, за то, что она нежадная, и любили как-то особенно — снизу вверх, как любят и обожают королев. Она и была такая школьная королева красоты. И здесь, в госпитале, она словно еще ярче расцвела, халат и шапочка шли ей удивительно, подчеркивали и оттеняли ее матово-нежный, яблочного тона румянец, спелую полноту губ, ясность взгляда. Не девушка — малина, а то и вишня в самом спелом июльском соку. Даже фамилия ее — Вишнякова — была ей как раз впору. И в госпитале, как по праву первенства, она заняла трон красавицы, ей приветливо улыбались самые суровые хирурги, начмед Оганесян, южного типа синеволосый мужчина, и тощий комиссар Дашевич, и сам начальник госпиталя Неверов — все, кроме разве секретарши начальника Нины Тарасовны, чувствовавшей, как видно, в Вале превосходящего противника.

Но особенно восторгался моей подругой начпрод Виктор Павлович, высокий мужчина с благородно выпученными глазами вельможи и благодетеля. В это трудное, голодное время начпрод был в госпитале важной фигурой. В силу новой своей должности Валя теперь паслась у него постоянно, вход в недра склада был ей открыт беспрепятственно, и не раз, приходя ко мне на пост или встретив в коридоре, она молча совала мне в карман то обломок толстой плитки американского несладкого шоколада, то хорошие яблоки, каких я и до войны не видала.

— Откуда у тебя?

— Ешь, не спрашивай, — улыбалась она. — От верблюда! Знаешь, что он мне сказал недавно? — шептала на ухо какую-то жаркую скоромную пошлость и спокойно улыбалась при этом улыбкой пай-девочки. Валя умела бледнеть, умела и не краснеть, принимать что требуется, как сама говорила, на «ха-ха-ха».

— Не хочу я твоего шоколаду!

— Ну, это ты брось. Вот еще, дурочка. Я ж с тобой как сестра. Не дури, Лидка.

— Да как ты можешь? Он же старик. Женатый..

— Ну, это ты брось… Никакой не старик. Мужчина средних лет. Представительный. Глаза… Седина. Ну, а потрогал… что мне — жалко? Пусть потешится. Спать неделю не будет. Ха-ха-ха!

Поворачивалась передо мной. Поводила бровью.

— Знаешь, какой он смешной? Гладит меня… А сам дрожит, как кролик. Вот ей-богу! Или как вор. И глаза — такие кроличьи. А я думаю, вот бы крикнуть: «Жена!» Он бы, наверно, под стол полез. Ха-ха-ха! Ну, не дуйся, весталочка. Чего ты? Подумаешь… Ха-ха-ха!

Уходила красивая, соблазнительная, спелая, как вишня. Ходячие раненые тянули шеи, заигрывали, зазывали к себе, ковыляли следом. Но здесь она могла быть и строгой, и даже очень строгой. Могла остановиться и посмотреть таким ледяным, спешивающим взглядом, что пропадало всякое желание ее преследовать, говорить ей все то, что говорят девушкам и женщинам в надежде на дешевый успех. И опять я только знала, что и здесь Валя играет, была она на диво любвеобильной, еще и в начальной школе дня не могла прожить без записочек и неумело-робких проявлений того чувства, которое она вызывала, может быть, даже еще с дошкольного возраста.

Меня тоже не обходили вниманием все эти молодые мужчины и парни, тоже звали и привечали, пытались знакомиться, но звали и спрашивали меня как-то по-другому, смотрели — тоже. Мы были с Валей подруги, одногодки, пришли сюда с одной парты, но даже когда мы стояли рядом, ходили по городу, фотографировались, я казалась какой-то юной девочкой, подростком, а Валя молодой, знающей жизнь женщиной. Может быть, дело в росте, в полноте, но Валя была почти одного роста со мной, чуть-чуть выше и плотней, правда, хотя и я не принадлежала к худеньким, не говоря уж про свои ужасно толстые ноги, которых стеснялась. Нет, я никак не могла понять ту разницу в отношении к себе и к ней. Эта разница подчас даже обижала.

«Неужели у меня слишком детский вид?» — эта мысль постоянно не давала мне жить, и всякий раз, оглядывая себя в зеркале, я пыталась разыскать в своем облике эту детскость. Да вроде и не было ее. Ну, вот что тут? Девчонка. Лицо круглое, нос немного привздернут, торчит кончиком вверх. Отец почему-то очень любил этот мой нос, не похожий ни на его, ни на материн. У матери был красивый, классический, немного удлиненный, как у богини. Отец, бывало, тянул меня за нос и хохотал. Он был смешливый, веселый. В остальном я похожа на мать: волосы — вот они — светлые, как солома, за лето выгорают прядями до белизны, глаза серо-голубые, рот — да чего его описывать? А брови у меня немного темнее волос, и еще в начальной школе меня дразнили, что я их крашу. Обычное мое лицо, наверное, не противное, но и не красивое, наверное, тоже. И детского в нем было — совсем ничего. Впрочем, может быть, я ошибалась. Все может быть…

VI

В сентябре до самого конца его тянулось лето. Стояли пасмурные теплые дни. Или это война так нависала, не давала видеть солнце, как видят и чувствуют его всегда свободные от забот и тягот, незаметно и попросту счастливые и ждущие счастья люди? А в город все прибывали и прибывали беженцы с запада — эвакуированные, — исхудалые, почернелые, обугленные войной женщины, старики, дети. В глазах многих как будто жил постоянный, несброшенный страх. В доме напротив поселились евреи из Одессы. Очень толстая черная женщина, говорливая и крикливая, с пятью детьми, необычно общительная, готовая всем помогать, соболезновать и ждущая такой же, видимо, ответной помощи и соболезнования. Она очень сожалела, что город наш не у моря. Нет рыбы. И все сокрушалась, какие в Одессе были дешевые бычки, какая скумбрия и кефаль. А вечно голодные, но веселые и проказливые ее дети стали притчей во языцех нашей улицы. Их звали Додя, Мотя, Яша, Саул и девочка, которую сама мать звала то Сара, то Хайсора. Из двора напротив теперь слышался то крик, то визг, то гневный как будто голос матери: «Сара, ты где есть? Хайсора, сейчас же войди в дом!» Моя мать отдала им все мои старые платья, туфли и ботинки, помогла что-то перешить, и женщина постоянно утешала ее, приходила коротать вечера, когда мать оставалась одна, и я была очень ей благодарна, ведь сама я никак не могла уговорить мать, отвлечь хоть на сколько-то от тягостных мыслей.