Собрание сочинений. Том 4 - [188]

Вася ввел коня в клеть. Все! Теперь как раз время прощаться. Дальше на-гора Стрепет уж поедет один.

— Ну, бывай здоров. Стрепет! Гуляй! — чуть дрогнувшим голосом сказал Вася. Потрепал в последний раз лохматую гриву коня, погладил, а потом вдруг обнял и поцеловал Стрепета прямо в мокрые губы. И сам, смутившись, поспешно выпрыгнул из клети.

Однако никто не засмеялся.

Молоденькая стволовая, похожая в своем мокром, блестящем от воды резиновом плаще с капюшоном на моряка в шторм, стала устанавливать деревянные щиты в клети. К ней подошел Дед.

— Ты вот что, Фрося! — негромко сказал он. Просигналь-ка в машинное отделение: пусть осторожно качают. Поняла? Как людей... — прибавил он и невольно подумал при этом: «Вот так и меня скоро... как старую лошадь...». Но тут же испугался: не вслух ли подумал? В последнее время с ним это случалось. Он оглянулся: рядом никого не было. Неподалеку, в группе шахтеров, стоял Бобыль. Тяжко опираясь на свою суковатую палку. Дед подошел к нему.

— Слыхал я, на конный двор уходишь? — спросил он, чтоб спросить что-нибудь.

— Да выходит так... — виновато отозвался Бобыль.

— А может, в шахте останешься? Работу найдем.

— Нет, Глеб Игнатович. Не приходится…

— Заработки на конном дворе не те, что в шахте...

— За этим я не постою.

— Вот как? — покосился на него Дед. — Ну-ну! Так я скажу, чтоб тебя с Чайкой поставили на подвозку крепежного леса. Там — ничего, там — заработаешь...

— За это спасибо вам. Глеб Игнатович!

Фрося отбила сигналы в машинное отделение: четыре удара — люди! Двухэтажная клеть вздрогнула, дернулась, сначала опустилась вниз, а потом плавно пошла вверх. В последний раз мелькнула морда Стрепета и исчезла. Стрепет уехал на-гора...

— Гуляй, Стрепет! — тихо проговорил Вася вслед.

Больше никто ничего не сказал — молчание лучше и полнее всего выражает чувства мужчин.

Через несколько минут клеть вернулась. Теперь была очередь Чайки. Бобыль ехал на-гора вместе с нею. Ему это было разрешено в виде исключения: Чайка — лошадь смирная, послушная коногону, она в клети не заскандалит.

КАК Я ПИСАЛ «ДОНБАСС»

Один из героев моей книги, Сергей Бажанов, так говорит о Донбассе — суровом и нежном друге своего детства:

«Там я родился и вырос. Там съел первый кусок хлеба, заработанный собственными руками. Там, неожиданно для себя, сложил первые стихи и убежал с ними далеко в степь и на кургане, плача от гордости и счастья, читал их сам себе, а ветер уносил слова».

Эти слова Сергея Бажанова могу повторить и я. Я тоже родился и вырос в Донбассе. Там стал комсомольцем, а потом и коммунистом. Там сложил свои первые рассказы...

Это правда: я люблю наш родной донецкий край, нашу холмистую степь, наше небо, запах угля и дыма над шахтами и заводами... А больше всего люблю людей Донбасса — гордый, непокоренный, золотой наш народ! И хочется писать об этих людях с той любовью и уважением, каких заслуживает их самоотверженный труд под землей на благо людям, для счастья родины.

Книгу о Донбассе я начал писать еще до Великой Отечественной войны, и как только война окончилась, снова вернулся к ней. Сперва думалось, что это будет небольшая повесть — просто история двух товарищей. Сейчас уже ясно, что получится многотомное произведение. Ничего не поделаешь! Нельзя рассказать историю двух донецких ребят, не рассказав истории Донбасса. А история Донбасса — славной всесоюзной кочегарки — это огромная и прекрасная часть истории нашей дорогой родины.

В старой, дореволюционной литературе жизнь шахтеров, шахта писались самыми мрачными, самыми черными красками. И это была правда, потому что ив всех капиталистических каторг шахта была самой страшной каторгой. Каторжным был труд шахтера, собачьей была его жизнь. Даже на официальном, техническом языке рабочий день в шахте назывался «упряжкой». Людей запрягали в работу, как собак в лямку. Люди рождались, чтоб скорее стать в упряжку, и жили, пока не падали, задавленные лямкой. Они спали, где придется, и ели, что случится. И, полюбив друг друга, сходились в семью, чтоб родить новых людей для «упряжки».

Шахтер считался каторжником, последним человеком, отпетым уже при жизни. У него даже паспорта не спрашивали при поступлении на работу: так и хоронили беспаспортных, безыменных. На шахтах тогда работал кочевой народ, голь бессчастная, которую жизнь беспощадно мела по бесприютной земле, с шахты на шахту, с угля — на золото, из кабака — в тюрьму, из забоя — в могилу...

Великая Октябрьская революция круто переменила все: и жизнь шахтера и условия его труда. И сама шахта стала другою. Что ни возьмете — во всем великие, невиданные перемены! Ну вот, например, история освещения в шахте. Когда-то мрачную нору забоя освещала керосиновая лампочка, которую с горькой иронией называли «бог в помощь», — кроме бога, тут уж не на кого было надеяться. Потом появились бензиновые взрывоопасные лампы, потом безопасные с сеткой. Потом, наконец, аккумуляторные... А сейчас наши шахты залиты сиянием ламп дневного света. В шахтах стало светлее и радостнее. Этого нигде в мире нет.

В шахтах стало легче дышать. Нигде в мире нет такой совершенной подземной вентиляции, как в наших шахтах. Это буквально поражает иностранных гостей-горняков. Нигде в мире нет таких мудрых подземных машин, несказанно облегчивших труд горняка, как наши угольные комбайны, горнопроходческие и погрузочные машины. Рука шахтера уже не прикасается к углю, она только управляет механизмами. Нигде в мире нет такой подземной механизации. И нигде в мире звание шахтера не окружено таким почетом, такой всенародной любовью, как у нас в Советской стране.