Собрание сочинений. Том 4 - [156]

Итак, пришло время для откровенного разговора со Светличным.

— Плохи мои дела. Федя! — садясь за стол и устало опуская руки, сказал Виктор. — Очень, очень плохи! — и он печально покачал головой.

Эта неожиданная и горькая откровенность сразу озадачила и даже встревожила Светличного, знавшего гордый норов приятеля. «Да что это с ним? — удивился он и только сейчас заметил, как осунулся, как подался Виктор. — Неужто так быстро укатали нашу сивку крутые горки! Надо Андрею сказать...»

Сам, однако, он слов утешения не нашел: на такие слова он мастером не был.

Он ничего не сказал.

А Виктор продолжал медленно и грустно качать головою. Он, видимо, сочувствия ждал: оно дало бы ему возможность тотчас же и прямо заговорить о «маневре» и потребовать от друга поддержки. Не дождавшись, он обиженно встал и зашагал по кабинету. Пол был цементный — шаги отдавались гулко, сердито...

— Завидую я тебе, Федя Светличный! — криво усмехнувшись, сказал он на ходу. — Ты теперь чистенький. Сброс прошел — и чист перед государством. А я?.. — вдруг остановился он перед Светличным. — Как мне-то чистеньким стать? — язвительно спросил он. — Ты дошлый, научи! Как мне сброс-то пройти, который вы во главе с моим предшественником мне в наследие подкинули? Как? Как? — зарычал он с болью.

— А ты сам знаешь как! — спокойно пожал плечами Светличный. — Ты сам на совещании курс наметил.

Он говорил теперь не как подчиненный с руководителем, а как товарищ с товарищем.

Но Абросимов остался начальником.

— Курс! Курс! — с злым хохотком подхватил он. — Вот вы и обрадовались и плететесь по курсу. А мне не курс надо было взять, а... дубину! И шкуру, шкуру с вас, подлецов, спустить!

Светличный невольно улыбнулся, но Виктор не заметил этого: он снова метался по комнате. И все, что переполняло его в эти тошнотно-тоскливые дни и — невысказанное — мутило и мучало, — сейчас поднималось и с раздражением и болью выплескивалось, выхаркивалось им, словно он не говорил, а исходил желчью и кровью. А облегчения не было.

— Горовой тоже скоро чистеньким станет! Даст свои сто и сложит ручки на брюхе. Все вы такие! А я... Я! Я! Я один грязный. Я один виноват. Меня одного в газетах бьют. И вам всем на мою честь плевать! Что мне в твоем успехе? Тебе — слава, а мне — новый укор. Почему, мол, остальные мои шахты так не могут? Я один за все в ответе. Один! Один! Один!.. — и, выкрикивая это, он продолжал бегать по кабинету.

«Я! Я! Мои шахты! Моя честь! — поморщился Светличный, будто попало ему на зуб что-то несъедобное — неприятное и кислое. — Не те слова. Не те...».

Но он продолжал молчать. Оскорблять товарища не хотел, а чем успокоить — не знал.

И это молчание еще пуще обидело Виктора. Оно показалось равнодушием.

— Э! — с горечью махнул он, наконец, рукой. — И что я в самом-то деле распинаюсь перед тобой? Сытый голодного не разумеет. Только вот что я тебе скажу, Федор: рано ты в кулаки записался. Рано мещанином стал. Рано!

Светличный удивленно вскинул на него глаза.

— Постой, постой... — растерялся он. — Да ты о чем? Не понимаю я... — Он действительно не понимал ни обиды товарища, ни его туманных, неожиданных обвинений.

— Ах, не понимаешь? Моя шахта с краю — ничего не знаю? Сам сыт — до других дела нет? Ну, как же не мещанин? — И Виктор захохотал каким-то деланным, деревянным смехом.

— Нет, ты объяснись, пожалуйста! — сдвигая лохматые брови, попросил Светличный. — Ругаться будем потом.

Странно складывалась их беседа в этот день удачи на «Крутой Марии» — удачи, которая радовала обоих и вот приводила к ссоре.

— Ты объяснись! — сдерживаясь, но уже темнея лицом, тихо потребовал Федор.

— Изволь!

Они стояли друг против друга: товарищи? враги? Или просто начальник и подчиненный? Они сшиблись я этом споре не из-за денег, не из-за бабы, не из-за теплого местечка на службе, даже не из-за взглядов на жизнь; они оба были люди одной веры, члены одной партии, и оба хотели только одного: дать больше угля и не себе — родине. Но уже говорили они на разных языках, друг друга не понимая, и им суждено было после этого разговора разойтись надолго, может быть навсегда.

— Изволь! — резко повторил Абросимов и властным жестом указал Светличному на стул. Тот сел. Сел и Виктор. Разговор начался.

— Ты сброс прошел?

— Ну?

— Что тебя еще жмет?

— Больше ничего.

— Значит, можешь уголь давать?

— Я и даю.

— Сколько? — вскричал Виктор и нетерпеливо пристукнул кулаком по столу.

— Сколько план требует, — спокойно ответил Светличный. — Мы в плановом государстве живем.

— А-а! План! Вот ты какое словцо вытащил! — точно обрадовавшись находке, воскликнул Абросимов и хитро прищурился. — А ведь я уж слыхивал это словечко когда-то, здесь, в этом же кабинете! Помнишь? Дед от нас этим словом оборонялся. Помнишь? — зло торжествуя, спросил он.

— Помню.

— А мы словца-то не убоялись да к чертовой бабушке и опрокинули вверх тормашками весь старый план и старые нормы! Было это? Ну, говори — было?

— Было! — невольно улыбнулся Светличный.

— Было! — повторил Виктор с волнением. И нм обоим вдруг стало тепло от этого воспоминания. Было, да, это было — дни молодой отваги, беспечного задора, горения без корысти и оглядки...