Собрание сочинений. Том 2. Письма ко всем. Обращения к народу 1905-1908 - [76]

На основании всего этого самоубийца Достоевского постановляет относительно себя следующий приговор:

1) «Так как на вопросы мои о счастье я через моё же сознание получаю от природы лишь ответ, что могу быть счастлив не иначе, как в гармонии целого, которой я не понимаю, и, очевидно для меня, и познать никогда не в силах —

2) Так как природа не только не признаёт за мною права спрашивать у неё отчёта, но даже и не отвечает мне вовсе – и не потому, что не хочет, а потому, что и не может ответить —

3) Так как я убедился, что природа, чтобы отвечать мне на мои вопросы, предназначила мне (бессознательно) меня же самого и отвечает мне моим же сознанием (потому что я сам это всё говорю себе) —

4) Так как, наконец, при таком порядке, я принимаю на себя в одно и то же время роль истца и ответчика, подсудимого и судьи и нахожу эту комедию, со стороны природы, совершенно глупою, а переносить эту комедию, с моей стороны, считаю даже унизительным —

То, в моём несомненном качестве истца и ответчика, судьи и подсудимого, я присуждаю эту природу, которая так бесцеремонно и нагло произвела меня на страдание, – вместе со мною к уничтожению… А так как природу я истребить не могу, то и истребляю себя одного, единственно от скуки сносить тиранию, в которой нет виноватого».

Письмо самоубийцы является гениальным психологическим документом. С поразительной глубиной в нём вскрывается, каково должно быть душевное состояние человека, переживание которого всецело обусловливается сознанием.

Мы не можем, конечно, представить себе, чтобы у всех неверующих людей психология была такою же; такое предположение было бы совершенно фантастическим. У человечества, в его целом, никогда теория с такой силой не овладеет бессмертным началом, обусловливающим инстинктивное стремление жить. Это возможно только у лиц с исключительной индивидуальностью. Слишком сильны в человеке самые глубокие свойства его бессмертия, стремление к абсолютной истине, к абсолютной красоте и абсолютной свободе.

В мире, нас окружающем, не только практически нет, но и теоретически мы не можем допустить осуществление чего-либо абсолютного – ни свободы, раз мы не можем освободиться от смерти, – ни познания истины, раз познание уже есть некоторое ограничение, – ни красоты, раз есть безобразие разрушения. Наше стремление к абсолютному не может являться и не является задачей, поставленной извне. Наоборот, стремление это есть не что иное, как стремление осуществить вовне внутреннее начало. Полное раскрытие абсолютной истины, свободы и красоты совершается после смерти через акт воскресения, ибо только тогда человек является и абсолютно свободным, и абсолютно прекрасным, и абсолютно истинным в своём пребывании во Христе⁴⁰⁷.

Таким образом, жизнью всегда будет двигать бессмертие. Ограниченные построения нашего ограниченного сознания не в силах погубить во всём человечестве абсолютных требований нашего духа, как бы ни стремились к этому теоретики. Но если они думают иначе и рассчитывают в данном случае на успех, если они думают, что им удастся всех людей сделать самоубийцами, то не тем ли более следует отсюда их регрессивность?

Реакция против движения вперёд состоит в том, что жизненный ход задерживается. Но не в тысячу ли раз более реакционно то, что не задерживает, а убивает?

На это часто возражают евангельской притчей⁴⁰⁸. У одного человека было два сына; он подошёл к первому и сказал: пойди, поработай в моём винограднике. Сын ответил, что он не пойдёт, но после, раскаявшись, пошёл. Тогда человек подошёл к другому сыну и сказал то же самое. Сын ответил: иду, – и не пошёл. Может быть, и эти общественные группы и политические партии подобны первому сыну? Может быть, они отрицают, но служат делу Христову больше, чем те, которые говорят на каждом шагу: Господи, Господи?⁴⁰⁹

Конечно, много подлости и преступлений делается у нас с именем Христовым на устах, но из этого не следует, что хорошо поступают и первые. В самом деле, попробуем продолжить эту притчу. Представим себе, что первый сын, раскаявшись, пошёл, но пошёл не один, а повёл с собой других людей. Дорогой он начинает ругать своего отца, говорить про него, что он обманщик, что он только эксплуатирует людей, что он отжил свой век и лишь напрасно тяготит землю; что он так долго пользовался всякими богатствами и преимуществами, что теперь на него работать не стоит. И вдруг все, кто шли за ним, поверят ему, согласятся с ним, остановятся и с недоумением спросят: «Так зачем же мы идём туда? Зачем нам идти дальше? Неужели только потому, что мы вышли, значит, нужно идти вперёд? Не лучше ли вернуться назад? Или сесть и остаться на полдороги?»

Что тогда ответит сын, хуливший своего отца?

Но, повторяю, фактически этого никогда не произойдёт, жизнью всегда будет двигать бессмертие, и претендующие на прогрессивность теории далее задерживающей реакционности не пойдут.

* * *

Всё мною сказанное касается вопроса о необходимости идеи бессмертия для сознания. Столь же необходима она и для совести.

«Бунт» Ивана Карамазова не может быть успокоен одной верой в бессмертие. Но вера в бессмертие есть краеугольный камень для того, чтобы могла найти свой покой больная человеческая совесть.