— Это была помесь негритянки с еврейкой-кубанкой, и мораль ее была соответствующая; она не умела ни читать, ни писать и не считала нужным чему-нибудь учиться, но часто приходила вниз смотреть на мою работу, что весьма не нравилось нашему шкиперу, который вез ее для себя, а ему приходилось проводить большую часть времени на мостике.
— Понимаю. Вам было, вероятно, очень весело.
— Это было лучшее время моей жизни! Начать с того, что мы никогда не знали, плывем ли мы вперед или назад и будем ли мы живы каждый раз, когда море начинало бурлить. Когда же наступал штиль, то это был настоящий рай, в котором женщина растирала краски и болтала на ломаном английском языке, а шкипер поминутно прокрадывался вниз и подстерегал нас, уверяя меня, что он боится пожара и потому часто наведывается на нижнюю палубу. И мы никак не могли предвидеть, когда нас застанут врасплох, и при этом, имея грандиозную идею, я располагал для ее осуществления всего только тремя красками.
— А какая же это была идея?
— Я взял ее из строк Эдгара По:
Ни ангелы неба, ни демоны тьмы
Разлучить никогда не могли
Мою душу с душой
Обольстительной Аннабель-Ли!
А все остальное мне дало море… Я написал эту борьбу демонов и ангелов в зеленых волнах над обнаженной, грешной, захлебывающейся в этих волнах душой, и женщина служила мне моделью как для демонов, так и для ангелов, морских демонов и морских ангелов, заметьте, а также и для полузахлебывающейся души. Словами этого не описать, но при хорошем освещении на нижней палубе эта картина была действительно превосходна. Она имела семь футов в вышину и четырнадцать в длину.
— И эта женщина так вдохновляла вас?
— Она и море вместе, да! В этой картине было много погрешностей в рисунке. Я прибегал к нелепым ракурсам из одного озорства, но при всем том это, несомненно, лучшая вещь из всего, что я написал… А теперь это судно, может быть, пошло на слом или же пошло ко дну вместе с моей картиной… Эх, славное это было время!..
— Ну а чем же ваше плавание кончилось?
— Мы пришли в порт, и судно стали грузить шерстью, но даже грузчики старались не заваливать тюками мою картину. Я полагаю, что их пугали глаза демонов.
— А женщина?
— О, она тоже боялась их! Она имела даже привычку креститься перед тем, как сходила вниз посмотреть на картину, когда она была закончена… И всего только три краски, и ничего больше, и море под ногами, и небо над головой, и бесшабашное волокитство под носом у старого шкипера, и надо всем — постоянный страх смерти… О, Боже!..
Он бросил рисовать и устремил свой взгляд куда-то в пространство.
— Почему бы вам не попробовать написать что-нибудь в этом духе теперь? — спросил Нильгаи.
— Потому, что этого рода вещи не достигаются постом и молитвой. Дайте мне грузовое судно, и кубанскую еврейку, и новую идею, и ту прежнюю жизнь, и тогда я, может быть, напишу.
— Ничего этого вы не найдете здесь, — сказал Нильгаи.
— Нет, не найду… — И Дик захлопнул альбом и встал.
— Здесь жарко, как в бане. Откройте окно кто-нибудь!
Подойдя к окну, он высунулся из него и стал вглядываться в темноту, окутывающую город там, внизу. Их меблированные комнаты находились значительно выше соседних зданий, и из окон открывался вид на сотни крыш и дымовых труб с вращающимися по ветру колпаками, похожими на присевших кошек. В северной части города огни цирка Пиккадилли и Линчестр-Сквера бросали темно-медный отблеск на черные крыши домов, а в южной мигали вереницы огоньков вдоль Темзы. Поезд с грохотом промчался по одному из железнодорожных мостов и заглушил на мгновенье смутный уличный шум. Нильгаи взглянул на часы и сказал:
— Это ночной парижский экспресс. Можете ехать на нем в Петербург.
Дик совсем высунулся из окна и смотрел вдаль за реку. Торпенгоу подошел к нему, а Нильгаи сел за рояль. Бинки развалился на диване с таким видом, как будто его никто не смел потревожить.
— Что, друзья, — обратился Нильгаи к двум парам плеч в амбразуре окна, — разве вы никогда не видели Лондона?
В это момент буксирный пароход на реке дал резкий гудок, причаливая к пристани со своими баржами; шум переговоров долетел до окна комнаты, Торпенгоу слегка тронул Дика локтем и сказал:
— Хорошее место для наживы, но скверное — для житья, не правда ли, Дикки?
Продолжая глядеть в темноту, Дик отозвался словами одного небезызвестного полководца:
— Какой чудесный город для грабежа!
Бинки почуял, что сырой ночной воздух щекочет его ноздри, и жалобно чихнул.
— Мы простудим Бинки, — сказал Торпенгоу. — Отойдем!
Они отошли от окна, предварительно закрыв его, чтобы не простудился Бинки.
— Дай человеку место протянуть ноги, мистер Бинки, — сказал Дик, разваливаясь на диване, ласково щекоча бархатные ушки Бинки и зевая во весь рот.
— Этот комод совершенно расстроен, — сказал Торпенгоу, обращаясь к Нильгаи, — никто, кроме вас, к нему не подходит.
— Нильгаи играет, только когда меня нет дома, — заметил Дик.
— Это потому, что вас всегда дома нет, — ответил Нильгаи.
— Ну, пойте же, Нильгаи, пусть он послушает, — сказал Торпенгоу.
— Вся жизнь Нильгаи — разбой и обман,
Статьи его — Диккенс с водой пополам
Когда же Нильгаи вдруг вздумает петь,
