Опять общий торжественный кивок.
Аким Серяков спросил робко, чуть дрожащим голосом, поглядывая на серьезные, сосредоточенные лица:
— Знать, робятушки, за нами солдатня побежит? Как с ними быть-то? Пристрелют.
Лицо Сеньчи исказилось злой гримасой.
— Ишь! Труса праздновать хошь? Ну так оставайся, погибай игде опять…
Марей поддержал Акима. Обводя всех спокойным взглядом, произнес строго:
— Так ведь оно верно — как с солдатней-то? Люди-люди, а все же в сторожа нам приставлены.
Степан сказал, возбужденно дыша:
— А им руки укоротить придется. Оружье ж взять себе — сгодится!..
Порешили обо всем. Как забубнит ко всенощной колокол соборный — идти на гору.
По дороге Сеньча сжал руку Степана:
— Ты смотри! Девку свою не приволоки… Коли удача будет, так потом добудешь ее, прискачешь за ней, а тут не моги-и! Камнем на шее повиснет.
— Не-ет! Зачем? Она ничего не знает, — ответил Степан, но кто-то маленький внутри заплакал, заскулило сердце напоследок.
В пятницу весь вечер пробыл вместе с Веринькой. Она опять жаловалась на «самое» и тут же, быстро развеселясь, рассказала, что подарила ей начальничиха веер.
— Совсем добрый еще… И пахнет от него так прекрасно. Ах, Степа! Кабы ты попокорней стал… может бы, что и вышло…
— Слышь, родненька, ежели бы в другое какое место нам с тобой уехать… Ты бы поехала?
— О господи, Степа!.. Только чтоб без страху!
— Ну-ну! Конешно, без страху будем стараться… Ах, пичужка ты моя-я… А вдруг бы, Веринька, со свету я пропал, а? Ты бы как тогда?
— Ой, Степушка! Что и скажешь, золотой!
Субботний вечер пришел теплый, прозрачный. На сухой уже дороге крутились резвые вьюнки пыли под колясками барнаульского начальства и дрожками мещан и купцов, что ехали к собору.
Степан приготовился. В плетушку сложил белья две смены, хлеба, соли, нож, мелочь кой-какую и горячим лбом прижался к стеклу. Блуждающим взглядом он обводил двор, витую решетку сада, где желтели гравием дорожки и нежно зеленели распускавшиеся тополя. На крыше оранжереи звонко чирикали воробьи. Кучер Никита, раскорячив большие босые ноги и сокрушенно мотая головой в высоком картузе, чистил малую начальничью карету. Сегодня утром он рассказал Степану, как вчера катал начальничиху да горного ревизора, а на ухабе лошади вдруг и понесли, а те, двое, друг в дружку носом. Вернувшись домой, бурю закатила взбешенная «сама» и пригрозила Никиту продать вместе с бабой и ребятами, чтобы с глаз долой такого кучера.
«Ух, Никитушка, бичевальщик мой. Сказать бы тебе, как от страха рабского избавиться, да поздно на тебя, простоту, время тратить. Может, сам дойдешь, смекнешь, для чего нашему брату горы высокие да реки быстрые».
На лестнице дробно застучали каблучки. Вот и она. Сияют синие глаза, румянец на нежных щеках, губы полуоткрытые, черные брови весело вздрагивают.
Запыхалась от бега. Голову в белых кудрях кладет на грудь.
— Степушка-а, милой! Что грустен?
Вздохнула, запечалясь на краткий миг, опять улыбнулась чему-то.
— У тебя сердце бьется как, Степа!
Гайдук смотрел неотрывно в милое лицо… Как заноет потом сердце!..
— Вот како дело, Веринька… Пойду я, поудить охота, больно вечер-то хорош…
— Ах, Степа, и я с тобой!
— Да я ведь далеко пойду, где потише, ты устанешь. Дай поцелую тебя, родненька!
Бахнул раз-другой колокол в соборе. Густой звук поплыл в золотой тишине и растаял где-то за прудом.
Степан оторвался от горячей, ответной дрожи ее губ. Колокол звонил. Немеющими, бесчувственными губами Степан еще раз припал к смеющемуся лицу. Улыбнулся насильно. Выпрямился. Поклонился низко:
— Ну, пошел я, родненька!
А Веринька, напевая и тихонько радуясь, что сегодня успела вдосталь пообедать, что Марья Николаевна сегодня была добрее, села разбирать свой сундук с робронами старыми, шляпками, перчатками и всякой рухлядью, милой и привычной за восемнадцать лет комнатной жизни. Мечтать начала, как, может быть, смилостивится Марья Николаевна, согласится в добрую минуту, и будет она, Веринька, радостью Степановой жизни, любящая, верная и такая красивая и модная, как самая «настоящая госпожа».
А вечером глотала Веринька тяжкие, как свинец, слезы и глохла от стука своего сердца, перечитывая, уже который раз, торопливые строки Степановой записки:
«Родненька, тебя вспоминаю и пишу — за грамоту спасибо. Оставляю вот тебе вестку. Ухожу на волю, к жизни каторжной не вернусь… Не один я, а с товарищами ушел долю искать. Обдумал все, родненька, на рабий свой кусок плюю, ненавижу дворян, богатеев, ибо я прикоснулся к горю работных людей и сам я, хошь и по-другому, а такой же заклеванный, яко заяц орлом жадным. Пропади он, город сей, золото добывающий… Жди меня две весны, Веринька… Будет доля на свободе хороша, добуду тебя. Не будет доли — молись о голове моей… за товарищев, они — за меня. Я новый теперя человек, к бывшему не вернусь. Ноет сердце по тебе, но верно поступаю. Пока прощевай, удачливой вестки дожидайся. Не запамятуй меня Шурьгина Степана».
Вдосталь наплакалась Веринька от тоски в воскресенье утром. В доме переполох поднялся, стали Степана искать в пруду. В понедельник же догадались, что бежал Степан вместе с двадцатью четырьмя бергалами. На Степана показал немец бергпробирер.
