Собрание сочинений. Т. 5. Буря. Рассказы - [188]

— Ну, Пелите, что ты скажешь? — заговорил Друкис. — Солидная компания, не правда ли? Через полчаса они будут у преддверия ада играть в карты: кто проиграет, первым полезет в котел с кипящей смолой.

Смущенный и взволнованный, Катит смотрел на обреченных на смерть людей и мучительно соображал, как бы уйти из этого страшного места, прежде чем айзсарги начнут стрелять. Но он ничего не придумал и чувствовал, что находится в полной зависимости от Друкиса. О каком задании он говорил? Можно будет гужевую повинность отработать здесь… значит, нечего и думать об отъезде, пока все не кончится.

Катит почувствовал, как все его тело покрывается холодным потом. Он не знал, куда девать глаза.

— Да… — бормотал он. — Ну, да… господин Друкис.

Друкис что-то надумал. Он подмигнул айзсаргам, усмехнулся и сказал Катиту:

— Ты не желаешь поупражняться, Пелите? Неизвестно, представится ли тебе еще когда-нибудь такая возможность.

— Как «поупражняться»? — Катит обалдело взглянул на Друкиса.

— Ну, так — возьми и пошли одного из них на тот свет, — ответил Друкис. — Вот тебе автомат, возьми его и открой огонь. Мишенью выбери любого из этих пятерых. Я бы рекомендовал тебе вон того, долговязого, который стоит посередине. Это Иесалниек — ты должен знать его.

Иесалниек, вероятно услышав, что говорят о нем, повернулся к ним. Несколько мгновений его спокойный, острый взгляд как бы мерился силой с растерянным, смущенным взглядом Катита, затем на губах Иесалниека мелькнуло подобие усмешки, и он отвернулся. Катит опустил глаза и тяжело вздохнул.

— Господин Друкис… — мямлил он. — Это большая честь, что вы так… мне разрешаете… но я ведь не умею стрелять. На военной службе не служил… получил белый билет. Я ничего в этих делах не понимаю. Только не сердитесь… Я бы охотно выполнил, но что поделаешь, если не обучен таким делам.

Друкис вытаращил глаза и сделал сердитое лицо.

— Что? Ты отказываешься? Ты пренебрегаешь большой честью, которую тебе оказывают?

— Нет же, нет, я только…

— Как «нет»? — закричал Друкис. — Ты не желаешь стрелять потому, что заодно с ними! Если так, становись рядом с этими пятерыми. Вместе отправитесь на тот свет!

— Господин Друкис, зачем вы так говорите! — умоляюще воскликнул Катит. Он не заметил, как Друкис, усмехнувшись, перемигнулся с остальными айзсаргами, не понял, что над ним потешаются. — Вы же знаете, что я за человек. Понимаю ли я что-нибудь в политике? Кто может сказать про меня что-нибудь плохое… я…

— Довольно, хватит… — отмахнулся Друкис. — Нечего тянуть. Становись рядом с ними. Ребята, помогите Пелите отыскать свое место.

Два айзсарга взяли Катита под руки, отвели в сторону от дороги и поставили у обрыва, рядом с подростком.

— Стой здесь и не двигайся с места, — пригрозили они ему и вернулись обратно.

Катит упал на колени и жалобно посмотрел на Друкиса.

— Я не виноват, господин Друкис. Ни с какими коммунистами я никогда не связывался. Я не пошел работать членом исполнительного комитета, мои дети не вступили в комсомол… Я всегда дружил с такими, как вы, господин Друкис. Ну, помилуйте меня, дорогой господин! Ведь я же честный человек, вы это знаете. Что я могу поделать, если не умею стрелять. Если бы умел, я бы не стал упираться, а сделал бы все по вашему приказанию… Простите меня.

Карлуша все это время сидел в телеге, и никто не обращал на него внимания. Когда отца поставили рядом с теми, кто был приведен на расстрел, сердце мальчика дрогнуло. Он не мог сдержаться и громко заплакал. Иесалниек, за ним милиционер посмотрели в его сторону, потом к телеге подошел Друкис и приглушенным голосом сердито прошипел: «Не ори, молокосос! Неужели ты не понимаешь, что это шутка? Твоего отца никто не собирается расстреливать… только немножко попугаем».

Карлуша замолчал и, пораженный, наблюдал за происходящим. Когда отец бросился на колени и, хныкая, начал упрашивать Друкиса, Карлуша почувствовал, что его заливает горячая волна стыда; пятеро, которым действительно предстояло умереть этим утром и которые знали о том, что они скоро умрут, стояли и спокойно смотрели на своих палачей, и никто из них не просил пощады, тогда как отец… он валялся в дорожной пыли и выпрашивал прощение, унижался.

В эту минуту Иесалниек еще раз посмотрел на Катита и проговорил так, чтобы все слышали:

— Стыдись, Екаб. Если уж нужно умереть, то умри так, чтобы твоим детям не приходилось краснеть за тебя. Что они могут нам сделать? — кивнул он головой в сторону айзсаргов, и его голос сделался громче; каждое слово, как пощечина, хлестало по лицам палачей, и они дергались и вздрагивали, как бы физически ощущая удары, а красные пятна на их щеках сменялись бледностью. — Расстрелять? Это они могут. Но уничтожить нашу правду, победить наше дело они не в силах. Они бессильны сейчас и во веки веков. Мы победим, настанет день, когда народ потребует отчета за все причиненные ему обиды. Ведь с нами партия и Сталин! Советский народ победит! А вы, мелкие кровожадные хорьки, вы не избегнете расплаты! Не долго осталось вам бесноваться!

— Что? Как? Ты осмеливаешься… — сиплым от душившей его злобы голосом захрипел Друкис. Он хотел кинуться на Иесалниека, его плечи тряслись от бешенства, но в эту минуту за поворотом дороги заревел мотор грузовика. Вслед за громадной машиной, наполненной солдатами, закручиваясь вихрем, неслось облако пыли. Заметив приближавшуюся машину, айзсарги отошли на обочину дороги. Друкис встал в положение «смирно» и приветствовал фашистов. Машина резко затормозила и остановилась рядом с повозкой. Карлуша на мгновение потерял из виду отца и остальных. Он дернул вожжи, проехал несколько шагов вперед и, когда стали видны выстроенные на краю обрыва люди, остановил лошадь. Отец, наконец, поднялся на ноги и, сгорбившись, стоял у дороги, не спуская глаз с Друкиса. Из кабинки шофера вылез длинный обер-фельдфебель с засученными рукавами куртки.