Собрание сочинений. т.2. Повести и рассказы - [29]

— Стать как следует!.. Революционную дисциплину забыл, сука на сносях? Руки по швам!..

Джафер точно отклеился от поводьев и врос в болото. Ладони его крепко и точно, по уставу, легли вдоль ляжек, голова вскинулась. Только было видно сбоку, как прыгает его длинный ус.

Начдив взбросил карабин к плечу, не поддерживая его левой рукой.

Я не слыхал выстрела. Я только видел метнувшийся голубой тенью дымок, видел взлетевшую в воздух кубанку и посыпавшуюся с нее шерсть.

Качнувшееся тело Джафера, не сгибаясь, с руками по швам, упало под ноги Пигмалиона. Правая передняя бабка до колена облилась багрянцем. Пигмалион склонил голову и с любопытством вдохнул запах крови от головы Джафера.

— Бойцы, — закричал Волобуев, выбрасывая стреляную гильзу, — видели? Так и забейте себе в мозги, что не только за куру, за куриную лапу, краденную у злосчастных наших отцов и матерей крестьянского сословия, будет то же. Поняли?

Он оглянул ряды, ожидая ответа. Но дивизия не слышала.

Пятьсот девяносто восемь глаз, неподвижные, жадные, страшные, смотрели на крепкие новые подметки и торчащие кверху каблуки с железными подковками. У всех было одно выражение и все лица стали внезапно и страшно одинаковыми.

Начдив Волобуев понял. Внезапно побледнев и откинувшись на седле, он обронил назад, комиссару:

— Сапоги сиять! Отдать тому бойцу, кто сегодня первым дорвется до белых.

Он повернул Пигмалиона. Я услыхал шумный и широкий вздох трехсот грудей.

Солнце стояло уже высоко и из розового стало желтым. Мы лежали вдоль железнодорожной насыпи, готовые в любую минуту вскочить и бежать вперед под пули.

Там, за голым, разбухшим, лилово-черным полем, голубело прозрачное марево леса и над ним наливным золотым яблоком круглел купол Федоровского собора.

Я знал, что голубое марево — это тихие, озаренные печалью умершего великолепия парки Детского Села. И у меня была одна мучившая меня мысль: удастся ли мне добежать до них сегодня по разбухшему полю, вдохнуть еще раз их исцеляющую тишину, или я лягу в шелковую торфяную грязь, как Джафер.

Я закрыл глаза, снова открыл их и увидел рядом с собой Никитку. Он лежал, опираясь на локти, и курил. Глаза его полнились теплым медом мечтания.

Почувствовав мой взгляд, он повернулся, расправил крепко сколоченное тело крестьянского парня и сказал, не торопясь:

— Эх, Валерьяша, милый! Повоюю я сегодня с Юденичем за энти сапоги. Лопну, а долезу первый.

Мне не хотелось ни думать, ни говорить о бое. Я жил воспоминанием о парках, о блестящем сахарном снеге, о лыжах, звенящем голосе и сухих вишневых губах, целующих на морозе.

И я сурово ответил моему товарищу и другу Никитке:

— Мы воюем не за сапоги, а за революцию.

Никитка взбросился. Глаза его округлились и стали властными и ненавидящими.

— Ученая слякоть, — зашипел он, — червяк давленый! Молчи, пока морда цела. Много твоего понятия в революции? Сапоги, они мне для революции надобны, я об себе не забочусь. В сапогах я боец или нет? Ну.

Я открыл рот. Но в эту минуту сзади рассыпался свисток взводного. Припав на одно колено, взводный взмахнул рукой и крикнул:

— На снопы у леса. Интервал пять шагов. Цепь вперед! Перебежками!

Тяжелая лень овладела мной. Не спеша я поднялся и полез через насыпь. С верхушки насыпи я увидел сбегающие по откосу фигуры бойцов и впереди всех Никитку. Я узнал его по шинели, в спину которой, вместо выдранного куска сукна, был вшит лоскут нежно-голубого в розовых разводах фланелевого капота.

Рядом со мной очутился взводный. Он глянул на меня и крикнул:

— Валерьян! Ты што, как давленая вошь, ползаешь? Бегом!

И сам ринулся с насыпи.

Бледно-желтая лента окопов у леса ударила нам в лица треском залпа, и пули визгнули, как веселые колибри. Цепь припала к земле. Лежа, я увидел, что шинель с голубой латкой продолжает бежать, не пригибаясь, тяжело вытаскивая ноги из торфа.

Лежащий взводный вдруг приподнялся и заорал, матерясь:

— Никитка! Гад, матери твоей… Куды побег? Куды, стерва? Цепь ломаешь!

Но Никитка не оглянулся. Взводный плюнул. Глаза его вспыхнули каким-то злобно-веселым блеском.

— Цепь, вперед! Догоняй его, сукиного сына. Не отставать. Даешь Детское!

Цепь вскочила. С меня свалилась лень, как скорлупа, и в забившемся сердце я почувствовал приступ того же веселого и нетрудного озлобления, которое зажгло взводного.

Я бежал по полю, задыхаясь, с глупо распяленным ртом. Затвор моей винтовки был почему-то открыт, но это казалось мне естественным. Воздух пел свистящим звоном пуль, они пахали торф, швыряя в лицо черные комки. Кто-то бежал рядом, кто-то падал, кто-то визжал поросячьим заливистым визгом, подпрыгивая задом в грязи и выпучив глаза.

Это задевало мое сознание только на обрывки мгновений, как кадры пущенного с чрезмерной быстротой фильма.

Что-то хлестнуло меня по ноге выше колена. Я увидел, как по прорванной штанине расползается красная жидкость, но не чувствовал боли и продолжал бежать. Мои деревянные сандалии оторвались, и я бежал босой, хлюпая по грязи.

Она казалась мне нестерпимо горячей, как будто я бежал в кипятке.

* * *

Сознание вернулось в захваченном окопчике. Я стоял, прислонясь к его откосу, и рукой размазывал грязь по лицу. Рядом свисала в окоп голова упавшего навзничь, заколотого у окопа белого солдата.