Собрание сочинение. Том 1. Я буду писателем. Дневники. Письма - [193]

3 ноября. У Иосифа Эрастовича Агаркова попросил я бумагу, разрешающую ночевать в домиках шоссейного управления. Был он со мной уже всегда теперь насмешлив и нетерпелив, я стал у Агарковых редким гостем, чужим. Он сказал: «Извольте, сударь, сами сочинить документ. Кто же за вас его напишет?» И я с трудом, ужасным своим почерком, сочинил и написал требуемое. Хмыкнув, Иосиф Эрастович скрепил подписью и печатью бумагу, которая теперь лежала у Юрки в боковом карманчике его рубахи. Отправился я в путь не без страха. Да, я ходил в горы, но все — таки сейчас путь предстоял более дальний, с очень хорошим ходоком. А он сразу взял быстрый темп, шагал большими шагами. Долго я шел возле Юрки, не отставая, но за Курджипсом стал задумываться. Так мы прошли восемь верст, десять, пятнадцать, но я не смел просить об отдыхе. Он шагал впереди, высокий, спокойный, не оглядываясь, не убавляя хода на длинных — длинных прямых подъемах среди высокого леса. Ругаясь малодушно про себя, двигался я следом, отстав шагов на пятьдесят, но не больше, сохраняя все время эту дистанцию. Шестнадцатая, семнадцатая, и вот она, наконец, восемнадцатая верста со знакомой и незнакомой станцией — ведь я столько веков пережил, пока мы виделись с ней в последний раз. Москва, зима, трамваи, метель, несчастная любовь — и вот снова жаркое лето, маленький домик под большими деревьями, чинары, каменный водоем, напоминающий, как всегда, о железной дороге через Главный Кавказский хребет. У водоема Юрка встречает меня, улыбаясь, и говорит: «Ну молодец! Прошел восемнадцать верст без отдыха, да еще быстро! Я не ждал. Просто молодец!» И я радуюсь. Юрка испытывал меня и теперь видит: дойдем.

4 ноября. Мы отдыхаем в прохладе, недалеко от колодца. Подходят реалисты, возвращающиеся из какой — то экскурсии. Хоть мы и кончили училище, они знают нас отлично, здороваются. Плотный пятиклассник Женя Тарасов разговаривает с нами, держа мокрый платок у ноздрей, — кровь носом пошла. И когда он отходит, Юрка посмеивается — полнокровный парень. Добродушный, крупичатый, плотный и несколько томный от этого происшествия идет Женя Тарасов с влажным платком у носа, с закинутой назад головой. Дальше уже нет таких долгих подъемов, и Юрка идет не так быстро, а я начинаю ощущать прелесть пешеходного путешествия. Мы сами себе хозяева. Мы сходим с шоссе, когда хотим, у речки Маленький Тук например. Мы спускаемся к воде недалеко от моста. Лягушки, распластавшись, лежат на воде, и Юрка высказывает предположение, что они наслаждаются жизнью так, как мы и вообразить не можем. Этому легко поверить в такую жару. Лягушки лежат в воде под нависшей беседкой зеленью, выпучив от восторга глаза. Мы идем то лесом, то через кукурузные заросли. Ближе к вечеру замечаем нефтяные вышки. Скоро станица Апшеронская. В станице я предъявляю бумагу Агаркова, и мы ложимся спать в комнате с двумя постелями, где останавливается Иосиф Эрастович, когда выезжает на дистанцию. Майкоп со всей сложностью его жизни далеко — далеко, и о нем грустно вспоминать. Любовь к Милочке, ничем не заслоняемая и во все вплетаемая, занимает мои мысли, пока они не смешиваются. Второй день, считающийся в пешеходном путешествии самым трудным, еще больше ободряет меня. Я иду без труда, особенно разойдясь.

5 ноября. Из второго дня встает передо мною станица Хадыженская, пологий спуск к ней и обед в чайной. Мы ели борщ, и это в путешествии казалось столь же странным, как если бы дома готовили на костре пшенную кашу с салом — кондер. В первый день пути обедали мы по — дорожному — у речки (может быть, это и был Маленький Тук), у костра. Вижу и перевал. Вместо того чтобы следовать всем поворотам шоссе, Юрка шагает прямо вверх, в гору, обнаружив тропинку между кустами. Мне это не слишком нравится — и трудно, и я иначе представлял себе путь через перевал, по воспоминаниям прошлой поездки, и некоторая бессознательная законопослушность моей натуры протестует: хорошо ли уклоняться от шоссе? Но Юрка, не оглядываясь, шагает между кустами, и я молчу — понимаю неосновательность моего недовольства. На вершине перевала мы останавливаемся, и верная неизменяющая радость охватывает меня — я вижу леса, похожие на моря. Эта радость уцелела и после московских неистовых будней, не ушла, не обманула. Спускаемся с горы мы тоже прямиком. Походная жизнь кажется начавшейся давно, надолго установившейся. И прелесть ее в том, что ты все время бодрствуешь. На третий день совершил я ошибку: заменил обувь, что в дороге делать никак нельзя. Вместо башмаков со шнурками надел я чувяки и растянул сухожилие. Мы шли уже по долине Туапсинки. Юрка сначала не хотел замечать, что я охромел. Но идти мне становилось все труднее, и он понял, что это не распущенность. Я снова надел по его совету башмаки со шнурками и туго их затянул. Стало полегче. Подвез меня попутный возчик на телеге. Внизу желтели насыпи новой железной дороги. Мы спустились вниз и проехали немного балластным поездом.

6 ноября. Ничего особенно радостного туг со мной не произошло, скорее был я опечален тем, что захромал. Сумерки, медленно идущие платформы с балластом, мы на ступеньках площадки. Белые одинокие домики, кукурузные заросли за изгородью. Почему чаще всего вижу я во сне именно эту часть нашего пути? И еще — последнюю почтовую станцию на шоссе над обрывом. И тут мы шли либо в сумерках, либо на рассвете. Туго затянутые шнурки помогли. Днем я без труда ходил по Туапсе. Пароход отходил ближе к вечеру. Мы пообедали в леске над городом. Я купил открытку, чтобы написать Соловьевым, — репродукцию картины какого — то, кажется, шведского художника, — девочка лет четырнадцати, еще подросток, смотрит, стоя у забора, прямо перед собой. Мне в ее выражении, таинственном и суровом, почудилось что — то, напоминающее Милочку тех времен, когда знакомы были мы еще мало и только здоровались по дороге в классы. Более того, я вдруг почувствовал, что есть еще какое — то счастье, кроме связанного с Милочкой. Я не верил, что разлюблю ее, нет, но девочка эта, рослая и тоненькая, похожая на Милочку выражением, но не лицом, вдруг пробудила тревогу, печаль, но и туманную надежду на какое — то неясное, но прекрасное будущее. Ничего я этого Юрке не сказал, а только похвалил картину. Юрка взял открытку, улыбнулся и сделал безнадежную попытку показать мне то, что он видел, а я не умел видеть. Он доказывал, что швед — художник посредственный, а я обижался, будто он брал под сомнение мою надежду на новое счастье. Но вскоре я успокоился. Мы написали открытку, стараясь, чтобы она вышла посмешнее, поспали на траве и отправились через город в порт. В знакомом кооперативном магазине пополнили мы наши запасы.