Собрание сочинение. Том 1. Я буду писателем. Дневники. Письма - [161]

28 июня. Кончилось дело тем, что комическая старуха ушла из труппы как раз перед Сашиным бенефисом и он попросил маму выручить — сыграть характерную роль в какой — то пьесе, которую я забыл начисто. На спектакле я не был: оставался с Валей. Но в газете появилась рецензия, в которой о бенефицианте писали холодновато, а маму очень хвалили, радовались, что труппа приобрела такую сильную актрису. Похвалу эту мама приняла не по- шварцевски (по — шелковски): прочла ее недоверчиво и весь день была не в духе. Больше она не играла. Я посмотрел у Саши только один спектакль: «Темное пятно». В театре, полупустом, на стенках висели объявления: «Просят занимать места согласно взятых билетов», что мне показалось неграмотным и увеличивало недоверие ко всему учреждению. Но немецкая комедия, где главного героя, адвоката — негра, играл Саша, увлекла меня. Саша играл с английским акцентом и был в самом деле похож на негра. Не только цветом лица. Актеры забыли, что они в ссоре. Малочисленная публика подобралась удачно, много аплодировали, смеялись. Если бы я думал о Саше с осуждением — как мог молодой адвокат, на хорошем счету, заняться антрепризой — то во время этого спектакля понял бы его поступок. Но я и без того не осуждал Сашу. Это ему шло. Итак, после купанья я приходил в городской сад, но и тут, среди кустарников и низкорослых деревьев, долго не усидишь. В театре тоска, в саду жара, и я шел домой, где хоть прохладно. Дома произошло очередное мое грехопаденье с соседкой, видимо, полугречанкой, которой помогал я достать из колодца сорвавшееся с веревки ведро. Это привело меня в ужас. Я решил, узнав, что Милочка меня любит, покончить со взрослыми грешницами и ждать — чего, я не называл. И вот в Анапе от безделья, жары, моря я без всякой борьбы, а с восторгом поддался искушению. Эта возлюбленная была женщина шумная, я и не знал, что так бывает на свете. К чувству опустошенности прибавлялся ужас: «А что если Милочка разлюбит меня и когда — нибудь с кем — нибудь, как я…».

30 июня. Возвращаюсь за сорок лет назад в Анапу, в лето 1912 года. Пожалуй, это наименее счастливые каникулы в тот период моей жизни. Я затосковал. Я ненавидел середину анапского дня, когда я тянулся по раскаленным с жидкими деревцами улицам домой и надеялся, а вместе с тем и боялся встречи с многошумной соучастницей моих грехопадений. Проходили эти встречи всегда одинаково. Вначале я удивлялся, как я мог это забыть. Забыть, как это прекрасно. Ничего на свете и сравниться не может с э т и м. И сразу, без перехода наступала, охватывала меня такая же непреодолимая трезвость. Холодное отвращение вызывало именно то, что так притягивало, восхищало безудержно за миг до этого. А затем охватывало меня чувство вины перед Милочкой и страх неизбежного наказания судьбы за то, что я не жду терпеливо. Познав женщин, я о каждой из них мог подумать с известной точки зрения. Это была не мысль, а отчетливое представление. Зрительное и не зрительное. Всегда непроизвольное. Иногда привлекающее, иногда — отталкивающее. И только Милочка вызывала чувство, близкое, страшно признаться, к религиозному. И я грешил не вообще, а перед ней. Как я теперь понимаю, близость с женщинами за год не освободила меня от вечных мыслей о них, а придала им силу знания. Определила желания. Но не освободила и не упростила мою духовную жизнь, как это бывало с более простыми и цельными сверстниками моими. Итак, я затосковал и стал проситься в Майкоп. Мама должна была пробыть в Анапе до конце лета, то есть еще более месяца, что мне казалось убийственным. И наконец мама сдалась. Она послала меня к Саше, который задолжал папе в связи со своей несчастной антрепризой, чтобы я взял у него денег на дорогу. Саша только что проснулся — «как все Шварцы», он спал после обеда. В своем большом номере в гостинице он вовсе не был похож на разорившегося антрепренера. Напротив, казалось, что жить ему очень интересно. Но тем не менее, видимо, денег у него совсем не было, и моя просьба его несколько озадачила.

1 июля. Подумав, Саша предложил следующее: он завтра едет за деньгами в Екатеринодар. Я поеду с ним, а он уже в Екатеринодаре даст мне денег на дальнейшую дорогу. Когда, попрощавшись с мамой и Валей, со знакомым с детских лет кожаным саквояжиком в руках я пришел в гостиницу, Саша сказал с несколько скон — фуженным видом, что он должен будет поехать на другом извозчике. Попозже. Мы пошли на извозчичью биржу возле какого — то скверика. Там едущие в Тоннельную договаривались с ними. Одиночки сбивались в группы по четыре человека, по числу мест, и я был включен в такую группу: господин в белом костюме с сыном — кадетом, хмурый бородач, оказавшийся статистиком. Саша ушел, а мы сели и поехали. Я сидел на передней скамейке рядом с кадетом. Мы поднимались к перевалу, а море синело своим светом, все шире захватывая горизонт, прощалось до будущего года. Кадетик оказался общительным и сразу стал рассказывать мне о принце, который ехал впереди. Это был один из бесчисленных сыновей шаха персидского, воспитывавшихся в России. Одного такого я уже видал в раннем детстве в Майкопе — он был полковником в казачьей артиллерийской части. Я тогда только что прочел «Принц и нищий» и был под обаянием этого титула. Но полковник совсем не походил на принца в моем представлении. Когда поили лошадей в середине пути, мы увидели принца, который оказался тоже кадетиком, как мой спутник. Этот второй принц, которого я встретил в моей жизни, был худеньким, нежным, черненьким мальчиком, очень вежливым и гораздо более похожим на мое детское представление о принцах. Мой спутник ужасно суетился вокруг него, что мне показалось недостойным. Я даже поделился своим возмущением со статистиком, но он не поддержал меня. В Тоннельной я Сашу ждал недолго. Вскоре он появился на извозчике с очень хорошенькой гимназисткой лет семнадцати — Наташей Дурасовой, из Екатеринодара. У них было имение недалеко от Новороссийска. Саша был весел, и спутница его издали ласково кивнула мне. И я понял, почему он не мог ехать со мною. И в вагонах мы ехали разных. В Екатеринодаре мы поселились в гостинице. Я пишу сегодня необыкновенно вяло.