Собрание сочинение. Том 1. Я буду писателем. Дневники. Письма - [163]

Тут я вдруг влюбился в арию Олоферна из серовской «Юдифи»: «Степью мы знойной идем». Мне казалось, что суровость и однообразие пустыни необыкновенно тут чувствуются. Иногда братья Соколовы, все рослые и крепкие, поднимали на вытянутых руках маленькую, худенькую Надежду Александровну и, несмотря на ее протесты, носили по соловьевскому саду.

5 июля. За Белой, вправо от красного моста с надписью: «Езда шаром», лежал путь на мельницу Зайченко. Второй раз за последние дни у меня вдруг вспыхивает ощущение, что я рассказываю сны. Квартира Соколовых в соловьевском саду — вечный мой сон. Я попадаю туда теперешним и узнаю, что Юрка жив, только его все дома нет. Так же часто вижу я во сне, что мы идем к Зайченко на мельницу. Путь на мельницу Зайченко лежал мимо низеньких домишек скоро за мостом. Кажется мне, что там жили гончары. Потом эти домишки исчезали. Белая шумела справа. За ней желтела круча, над кручей — забор сада Агарковых. Пройдя дальше, видели мы на той стороне внизу купальню и над ней, над зеленой кручей, — тополя, каштаны, акации и дубы городского сада. Но вот ту сторону Белой закрывали ветлы, не широкий, но густой лесок поглощал нашу дорожку. Теперь вода шумела и слева, и справа от нас — Белая с одной стороны, а с другой — канал, отгороженный плотиной, ведущий к мельнице. Кирпичный дом владельцев показывался среди деревьев. По этой дорожке мы попадали к Зайченко мимо то шумящей и стучащей, то притихшей мельницы. Во двор глядела длинная застекленная терраса, с которой и замечал нас кто — нибудь из многочисленного зайченковского семейства. Но чаще мы обходили полем и звонили в парадную дверь, чин чином. Сам Зайченко носил рыжеватую бороду и усы. Он сильно походил на Николая И. Только в плечах был пошире. Жена его в свои сорок примерно лет была красива, величественна, черноброва, сероглаза, степенна и нетороплива: истинная хозяйка. Но королевой дома была курсистка московских курсов Герье, славящаяся в городе красотой, изяществом и музыкальностью, — Маруся, старшая дочь Зайченко. К ней — то мы и приходили в гости. С гимназических лет тянулся ее роман с Сергеем Соколовым, но так тайно и достойно, что никто не осмелился их поддразнивать. Не такие были люди. Внушали почтение.

6 июля. Маруся принимала нас как старшая и как равная, поэтому мое восхищение было полно уважения, а вместе с тем я чувствовал себя взрослым. Она играла нам на рояле. Впрочем, я опять начинаю называть. Мое умение рассказывать не развивается, а жизнь, которую я описываю, делается все сложнее. До этого лета я Марусю видел только издали. Близко из их семьи я знал только Лелю, одноклассницу Лели Соловьевой и Милочки. Леля Зайченко, единственная во всей семье, была больше чем некрасива. Огромное лицо, огромный толстогубый рот, широкоплечая, сутуловатая, приземистая, она обладала одной особенностью, странной особенностью: у нее все внутренние органы расположены были в обратном порядке, то есть сердце справа, печень слева и так далее. Конечно, на ее наружности это не отражалось, но как — то подчеркивало, что она не такая, как все. Для меня она имела еще одну особенность. Когда мы были в третьем классе… Впрочем, об этом рассказывать мне расхотелось. Ее оклеветал в разговоре со мной мальчишка Евдокимов. Сказал, что она пришла к его сестре, не застала ее дома, и тогда он, Евдокимов, завел ее в спальню и… Впоследствии, много позже, он признался, что соврал. Я сначала поверил ему только наполовину. Но тем не менее некоторые странности ее характера я долго объяснял себе ее грехопадением. Леля была религиозна страстно, легко плакала и сектантски любила обличать и осуждать. Ко времени моего рассказа она была баптисткой, как и старшие Зайченко, отец и мать. Следующим по возрасту был Миша, классом моложе меня, парнишка здоровый и простой. Это он сказал, когда был построен вытяжной шкаф в лаборатории: «Вот бы залезть, да голышем, да у трюбу — грюбо!» Вместо «г» у него в речи всюду звучало «h», как, впрочем, у очень многих майкопцев. Младшими в семье были Туся, лет семи, и Милочка — шести, хорошенькие, темноглазые, ласковые. Они очень любили меня.

7 июля. До этого лета я любил детей, но побаивался их. Не умел с ними разговаривать. Тут же, у Зайченко, от хорошего отношения Маруси, от вдохновенного состояния того лета я стал болтать с детьми, с Тусей и Милочкой. Я сам не помню, когда учился лаять по — собачьи, несколько хуже умел я мычать и кукарекать. Этот дар и веселое безумие — основное состояние конца лета — покорили сердца маленьких моих подруг. Они радовались моему приходу, забирались ко мне на колени, обнимали меня. Мы в доме были неласковы, и эти ласковые девочки разбудили во мне нежность, у меня теплело на сердце, когда они наперегонки мчались мне навстречу. И это вносило свою радость в многосложное счастливое лето того года. У Зайченко я ни разу не был один. Во мне еще оставалась непреодолимая застенчивость, и требовалась дружеская поддержка для того, чтобы осмелиться прийти даже в такой доброжелательный дом. Сергей руководил этими посещениями. Точнее, он назначал дни, когда они возможны. Он объявил себя оракулом, угадывающим дни, когда они возможны. И я был до того отуманен своими чувствами, что и не подумал ни разу, что эти предсказания показывают. Юрка объяснил мне как — то, что это значит, что Сергей бывает на мельнице и без нас. А я принимал их, не думая. Предсказания так предсказания. Если нельзя было пойти к Зайченко, мы шли за Белую на участок Соколовых, и все смеялись. Как — то мы валялись на берегу Курджипса вечером, а Сергей придумал: «Давайте положим друг другу головы на живот, получится машина для смеха». Нас было четверо: я, Сергей, Юрка, Женя Фрей. Так мы и сделали. И когда кто — нибудь из нас говорил что — нибудь смешное, то животы от смеха прыгали, головы тряслись, и машинка работала. И вот однажды наш оракул объявил: «Завтра нас ждут на мельнице с Соловьевыми и Крачковскими». В ночь на счастливый этот день мы ночевали на участке у Соколовых. Больше всего я боялся, что дождь загубит нам праздник. Я проснулся на рассвете. Серое небо низко — низко стояло над деревьями, касаясь верхушки холма.