Собрание сочинение. Том 1. Я буду писателем. Дневники. Письма - [103]

2 октября. Еще недавно этот самый Ростовцев был худруком Ярославского театра. Он приобрел звание заслуженного деятеля искусств, но сохранил прозвища Ванька Каин и Ванька — Мертвый глаз. И по — прежнему он ссорится с актерами, но считается хорошим худруком и режиссером. Кажется, он и сейчас в Ярославле. А в 1910 году в Майкоп он привез и в самом деле хорошую труппу. Помню, как за утренним чаем взрослые оживленно и мирно рассказывали, я хотел сказать, обсуждали состоявшееся вчера открытие сезона. У нас это было событием — мирный разговор — и редкостью, что мама хвалила кого — то. Восхищалась и переменами, которые сделал в театре Ростовцев. Скоро я увидел в Пушкинском доме «Без вины виноватые», «Плоды просвещения». На первом же спектакле сподобился и я — Ванька Каин на меня напал. У меня была привычка снимать и надевать фуражку и вертеть ее в руках. И я в антракте, повертев фуражку в руках, надел ее на голову. Было это в проходе у задних скамеек (стулья шли примерно до десятого ряда). И вдруг на меня налетел быстрый, тощий, рыжебородый человечек с лихим и отчаянным выражением во всей фигурке. Он свирепо, шипя от возмущения, приказал мне снять фуражку. И я ужасно обиделся. И послушался. И не успел я придумать ответа обидчику, как он уже умчался, откинув назад голову, вперед по проходу. И кто — то сказал с интересом и уважением: «Ростовцев, смотрите!» В труппе были такие актеры: Ермолов — Бороздин, его жена Лядова, Пармский, Борисова. Остальных забыл. Дубенский — вот еще кто. Из — за него и начал я свой рассказ. Лядова играла в Москве у Незлобина два или три сезона. Она была маленького роста. У нее была некрасивая привычка открывать рот, когда она слушала партнера. В жизни она была бледна, задумчива и все ежилась, как будто мерзла. Я часто видел ее — она с мужем поселилась в доме возле Капустиных, где жили некогда Ризены. Это была, несмотря на некоторые недостатки, чисто внешние, очень хорошая актриса. Я запомнил ее особенно хорошо в роли Норы. Впрочем, это было годом позже.

4 октября. Итак, о труппе Ростовцева и Пушкинском доме. Муж Лядовой, Ермолов — Бороздин, был высок и осанист. Мои цинические соученики потешались над разницей в росте этих супругов и вечно строили предположения об интимной стороне жизни их. Он был герой и характерный. Его (как и ее, впрочем) взрослые обвиняли в однообразии. Впрочем, уже в конце сезона. Пармский, как я уже писал когда — то, поразил меня правдивостью игры своей в роли Незнамова. Он так трогательно попросил у Кручининой поцеловать руку, что я едва не заплакал. Хороша была и Борисова в роли Коринкиной. Она была изящна в этой роли, что меня удивило. Она как — то тронула меня своим изяществом в городском саду, ласково положив руку на плечо какого — то знакомого. Вру из лени. Она вела велосипед. Кто — то из ее знакомых догнал ее. И Борисова, обернувшись и просияв, положила руку на его руку, которую он положил на руль велосипеда. Всегда очень трудно описывать движение. Но это движение было так ласково и женственно, что я его запомнил на всю жизнь и боялся сейчас описывать, хотел упростить, пожалуй, не только из лени, но и от страха испортить неумелым прикосновением. И вот она была изящна в роли злодейки. Но оставалась злодейкой. Это я видел в первый раз. Дубенского хвалили безоговорочно. О Пармском говорили, что он отличный любовник- неврастеник — новое амплуа.

5 октября. Как Ростовцев ссорился и даже дрался с кем — нибудь из артистов в каждом сезоне, так и Пармский жил со своими женами бурно — со стрельбой, самоубийствами и покуше — ниями на убийство, словом, желая оправдать свое звание любовника — невра — стеника. В середине сезона очаровавшая меня Борисова покушалась на самоубийство, и ее возили в больницу. А о Дубенском Нюся рассказала вполголоса, со странной улыбкой, что хозяева собираются отказать ему в комнате. Он притащил откуда — то кошку и упражнялся в стрельбе, расстреливая несчастное животное. Мама возмутилась от всей души'. А я со своим тогдашним уважением к успеху и таланту, с суеверным почтительным уважением просто не поверил в этот рассказ. И вот вдруг я увидел этого самого Дубенского на пароходе. К этому времени он поссорился с Ростовцевым и ушел из театра. (Поссорился и даже, кажется, подрался с Ростовцевым и Пармский.) Увидев Дубенского на пароходе, я подошел к нему. Как хватило у меня на это смелости, я не знаю. Вероятно, я был в опьянении от морского воздуха, от счастья и лета. Я сказал Дубенскому, что я из Майкопа, сын доктора Шварца, и что мне очень нравится, как он играет. К моему величайшему удивлению, недосягаемый артист ужасно обрадовался моей робкой похвале. Его прекрасные синие таза благосклонно уставились на меня. Он сказал, что знает моего отца. Что Майкоп очень хороший, театральный город. Что он много играл и удовлетворен сезоном, но утомился и едет отдыхать. В своих блужданиях по пароходу я открыл еще интересных людей. Рослые, сытые, ладные немцы в отличных светлых костюмах с одинаковыми значками в петлицах, с биноклями и «кодаками» через плечо ехали на нашем пароходе. Василий Соломонович объяснил, что это члены какого — то туристского клуба.