Собор памяти - [39]

Покуда Куан говорил, Симонетта отсчитывала строчки.

   — Страница триста шестнадцать. Строчка... двадцать пятая, — сказала она наконец.

   — Выбор хорош, любезная дама, — сказал Куан. — Вот что там сказано, слово в слово: «Или ты не слыхал? Давным-давно сотворил я сие. В незапамятные времена я облёк сие в форму. Ныне претворил я сие в жизнь. Воистину, быть посему, и крепостям сим обратиться в безжизненные руины. Оттого были их жители слабы, напуганы и смятенны...» Надо ли мне продолжать? — спросил он. — Я могу цитировать Священное Писание, пока мой голос не сядет. — С этими словами он обернулся, и все захлопали, громко им восторгаясь. — Ещё рано, мои добрые друзья, — сказал Куан. — Мы ещё не закончили. — И, подав Симонетте её собственную булавку, он попросил её выбрать слово и вколоть в него остриё.

   — Боюсь, Куан, это может быть расценено как кощунство, — сказала Симонетта и обернулась к кардиналам Святейшего Престола. — Может ли это не быть таковым, ваши преосвященства ?

   — Может не быть... но может и быть, — сказал один из кардиналов, плотный молодой человек с тяжёлыми солдатскими чертами. Его кожа и волосы были светлыми, а глаза — на удивление синими.

Его сотоварищ, старше, с сонными глазами и твёрдым, выступающим подбородком, спросил:

   — Вы христианин, синьор мой?

   — Я верю в святого Христа, — сказал Куан Инь-ци, поворачиваясь к кардиналам. Мешок на голове придавал ему странный вид.

   — Это может быть правдой, но разве не правда и то, что читающий Коран также может верить в Христа? — спросил молодой кардинал.

   — Вы позволите считаться христианином тому, кто узнал о Христе от бедного приверженца Нестора, патриарха Константинопольского[52]?

   — Патриарх был осуждён как еретик, — сказал молодой кардинал.

   — Однако именно так я пришёл к Христу в землях, где жил тогда.

   — Но, зная, что вы были обращены еретической сектой, вы не должны противиться обращению в истинную, римскую веру, — елейно продолжал кардинал.

   — Как я могу отвергать обращение, ваше преосвященство? Я приветствовал бы его.

Удивлённый, кардинал спросил:

   — И вы готовы отринуть еретические взгляды?

   — Если Святой Престол считает их неверными, я отрекусь от них.

Младший кардинал взглянул на своего товарища, который сказал низким глуховатым голосом:

   — Мы всё приготовим для вас.

   — Я весьма признателен, — отвечал Куан Инь-ци. — Тогда, быть может, мы продолжим эту демонстрацию позже?

Гости разочарованно загудели. Кардиналы посовещались, и старший сказал:

   — Мы решили дать вам своё дозволение продолжить демонстрацию.

Когда славословия в адрес кардиналов утихли, Куан сказал:

   — Благодарю вас, ваши преосвященства... А теперь, мадонна Симонетта, пожалуйста, проколите булавкой священный пергамент.

   — Хорошо.

   — Проколите столько страниц, сколько сможете или захотите.

   — Сделано.

   — Будьте добры назвать слово, через которое прошло остриё.

   — Antico.

   — А теперь, мадонна, посчитайте, пожалуйста, сколько страниц проколото.

   — Четыре.

   — Если вы посмотрите, какое слово пронзила булавка на четвёртой странице, я уверен, что это будет слово «Иерусалим».

-— Верно! — воскликнула Симонетта, хлопая в ладоши.

Куан сдёрнул мешок с головы и, не глядя в Библию, процитировал:

   — «И высоты, что были пред Иерусалимом, коий по правую руку от горы порченой, что возведена Соломоном, царём Израиля, ради Астарты, мерзости сидонийской, и ради...» — Глаза Куана казались твёрдыми, как чёрный фарфор, когда он смотрел в толпу, и впечатление было такое, что он смотрит сквозь тех, кто так восхищается его талантами.

Гости сгрудились вокруг Симонетты — взглянуть, какие слова проколола булавка, но тут же расступились перед кардиналами, которые внимательно осмотрели страницы и кивнули, тем самым давая своё одобрение фантастическому фокусу Куана и самому Куану.

Куан низко поклонился.

Зрители были поражены благоговейным страхом: рядом с ними был живой священный талисман. Куртизанки, цеховые мастера и дамы — все в знак почтения складывали руки, осеняли себя крестом и бормотали «Отче наш».

Свершилось два чуда — чудо памяти и чудо грядущего обращения.

Потом все окружили Куана, расспрашивая и расхваливая его, покуда Симонетта ловко не увела его от почитателей — но не прежде, чем он сложил в алый мешок драгоценные книги.

По зале прошло движение: появились музыканты с корнетами, виолами, лютнями и даже волынкой, и снова засуетились слуги, разнося подносы с пирожными и конфетами оригинальных форм; их ставили на столы вместе со стеклянной на вид, но на деле съедобной посудой из жжёного сахара. Хотя музыканты и были «безусыми юнцами», играли и пели они искусно и с юмором; двое певцов вообще были не юношами, а кастратами, и голоса их звенели чисто, как колокольчики. Они прокричали: «Danzare!»[53]— и гости пустились в пляс под громкую неистовую музыку, а стихи стали более откровенными: пелась песня куртизанок и шлюх.

Cosi dolce е gustevole divento,

quando mi trovo in lento,

da qui amata e gradita me sento

che quel mio piacer vince ogni diletto...[54]

И сам воздух, казалось, изменился с музыкой, потеплел, будто согретый жаром возбуждённых тел.