Собор - [26]

— Можем начать в два тридцать или в три, — сказала я.

— Лучше в три, — сказала она. — А сейчас мне надо бежать. У меня не хозяин, а зверь. До встречи.

В два тридцать я говорю Харли, что у меня сегодня будет клиент, поэтому бейсбол ему придется смотреть в спальне. Он ворчит, но сматывает провод и откатывает телевизор в спальню. Закрывает за собой дверь. Я проверяю, все ли готово. Кладу журналы так, чтобы они были под рукой. Потом сажусь возле сушилки и начинаю пилкой подравнивать ногти. На мне розовый рабочий халатик, в котором я всегда делаю прически. Я продолжаю заниматься своими ногтями, время от времени поглядывая в окно.

Она проходит под окнами и звонит в дверь.

— Входите, — кричу я. — Открыто.

На ней черно-белая форма официантки. Значит, сегодня мы обе в рабочих формах.

— Садитесь, дорогая, давайте начнем.

Она смотрит на пилки для ногтей.

— Я и маникюр делаю, — говорю я.

Она усаживается в кресло и вздыхает.

Я говорю:

— Откиньте голову назад. Вот так. Глазки закройте. Расслабьтесь. Сначала помоем голову, а потом подкрасим корни. Вот отсюда примерно, да? Сколько у вас времени?

— Я должна быть на работе в половине шестого.

— Успеем.

— Я-то могу поесть и на работе. А вот что на ужин будут есть Холитц и ребята, ума не приложу.

— Они прекрасно без вас обойдутся.

Я открываю кран с горячей водой и тут замечаю, что Харли оставил в раковине грязь и травинки. Чищу раковину и начинаю все сначала.

— Если захотят есть, вполне могут прогуляться до закусочной. Ничего с ними не случится, — говорю я.

— Не пойдут они ни в какую закусочную. Да мне бы и не хотелось, чтобы из-за меня им пришлось идти куда-то.

Меня это совсем не касается, поэтому я замолкаю. Взбиваю мыльную пену и приступаю к работе. Вымыв, подкрасив и уложив ей волосы, я включаю сушку. Глаза ее закрыты. Она, наверно, заснула. Беру ее руку и начинаю обрабатывать ногти.

— Маникюра не надо. — Она открывает глаза и прячет руку.

— Не беспокойтесь, дорогая. Первый маникюр я делаю бесплатно.

Она снова протягивает мне руку, берет журнал и пристраивает его на коленях.

— Это его сыновья, — говорит она. — От первого брака. Когда мы познакомились, он уже развелся. Но я люблю ребят как своих собственных. Сильнее и любить-то нельзя. Даже если бы я была им родной матерью.

Я чуть убавляю мощность фена, и он теперь лишь слабо урчит. Продолжаю заниматься ее ногтями. Рука ее потихоньку расслабляется.

— Она сбежала от них, от Холитца и от мальчиков, десять лет тому назад на Новый год. С тех пор о ней ни слуху ни духу.

Я вижу, что ей хочется рассказать мне об этом. Ради бога. С удовольствием послушаю. Люди любят поговорить у парикмахера. Я продолжаю орудовать пилочкой.

— Холитц добился развода. Потом мы с ним стали встречаться. Потом поженились. Долгое время все у нас шло как у людей. Всякое бывало — и похуже, и получше. Но мы знали, ради чего живем. — Она покачала головой. — А потом что-то произошло. С Холитцем. Ну, во-первых, у него проснулась страсть к лошадям. Он купил скаковую лошадь… часть заплатил наличными, а остальное в рассрочку. Начал ездить на скачки. Но вставал по-прежнему затемно, всю работу по хозяйству делал исправно. Я думала, что все нормально… Дура я, дура!.. Если уж говорить начистоту, официантка из меня никудышная. Мне кажется, эти итальяшки выгонят меня после первой оплошности. Или просто так! Что будет, если меня уволят? Что с нами будет?

— Не беспокойтесь, дорогая, — говорю я. — Никто вас не уволит.

Вскоре она берет другой журнал. Но не открывает его. А просто держит на коленях и продолжает говорить:

— Да, так вот о его лошади. Бетти-Молния. Бетти — это в шутку. Дескать, если он назовет ее моим именем, победы ей обеспечены. Победы так победы. Но она везде проигрывала. Каждую скачку. Бетти-Кляча — вот как ее следовало назвать. Вначале я тоже ездила на скачки. Но на нашу лошадь никогда не ставили больше одного доллара против девяноста девяти. Такие вот дела. Но Холитц упрям как осел. Ни за что не отступится. Он все ставил и ставил на нашу лошадь. Двадцать долларов. Пятьдесят долларов. Да и содержание такой лошади денег стоит. С первого взгляда вроде бы и не очень большие деньги. Но со временем набегает. И вот при таких ставках на нашу лошадь — один к девяносто девяти — он иногда покупал билет сразу на несколько призеров. И спрашивал меня, понимаю ли я, какой куш нас ожидает, если наша лошадь выиграет. Но она все не выигрывала, и я перестала ходить на скачки.

Я продолжаю делать свое дело. Занимаюсь ее ногтями.

— У вас прекрасные ногти, — говорю я. — Вот, посмотрите. Видите вот эти лунки? Значит, у вас кровь хорошая.

Она подносит свою руку к глазам.

— Откуда вы это знаете? — И пожимает плечами. Снова протягивает мне руку. Она еще не выговорилась. — Когда я училась в школе, меня однажды пригласила к себе в кабинет директриса. Она по очереди всех девушек приглашала. «О чем ты мечтаешь? — спросила она у меня. — Кем ты хочешь быть через десять лет? А через двадцать?» Мне было шестнадцать или семнадцать. Совсем еще ребенок. И я не знала, что ответить. Я просто сидела перед ней как истукан. Директрисе было приблизительно столько, сколько мне сейчас. Мне она казалась старой. Она старая, говорила я себе. Я понимала, что ее жизнь наполовину прошла. И у меня было чувство, будто я знаю что-то такое, чего она не знает. Чего она никогда не узнает. Чего никто знать не может и о чем нельзя говорить. Вот я и молчала. Только качала головой. Но сказать ничего не могла. Она, должно быть, приняла меня за дурочку. Но я ничего не могла сказать. Понимаете? Мне казалось, что я знаю такое, о чем она и не догадывается. А теперь если бы меня снова спросили, о чем я мечтаю и так далее, то я бы ответила.