Потом взошла на трибуну еще одна девочка, маленькая, в веснушках, с косами, завившимися на кончике в одно кольцо. Она то краснела, то бледнела и, забыв, что ей хотелось сказать, прочла басню Крылова «Волк и журавль».
Взрослые улыбались.
Но Ваня выслушал и ее. Сердце его громко стучало. Никто из этих детей, учителей, родителей — никто не знает, что он раньше писателя-инженера догадался сделать из гвоздей и резинки заводной паровоз, что у него есть мельница.
Ваня взошел на трибуну.
На стриженой голове его торчал огромный узел от платка, концы которого болтались, как уши лягавой. Ноги едва волочили тяжелые валенки. Глаза у Вани были большие и светлые, как лед. Он повернулся к девочке, все еще стоявшей на трибуне, и протяжно, тонким голосом сказал ей:
— Наоборот, я люблю технику. Наоборот, — повторил он, обернувшись к тем, которые смеялись над его потешной фигуркой в платке, — я люблю технику.
И все стихли. Так настойчив был его голос.
— Тут показывали, — продолжал он, волнуясь и растягивая слова, — автомобиль с резинкой. Он везет коробку спичек. У меня паровоз везет два кирпича. Наоборот, я люблю технику.
Ваня снова сел на ступеньки. Писатель поднялся из-за стола, подошел, присел рядом с Ваней и обнял его той самой рукой, на которой не хватало полпальца.
Они разговорились.
И писатель узнал, что Ване восемь лет, что, кроме паровоза и мельницы, он еще делает разные машины и может устроить батарейку.
Ваня же от писателя ничего нового не узнал, кроме того, что палец он не топором «оттяпал», а потерял на войне с белыми. Ване стало жаль писателя, и, чтобы утешить его, он сказал;
— Ничего… Техника решает все.
Они расстались до завтра. Завтра, утром, в 14-й школе соберутся юные конструкторы со своими моделями, и Ваня должен принести все, что у него есть. Он шел домой взволнованный, радостный, не замечая дороги. Метель стихла. Только в свете фонарей, как соль, сверкая, сыпалась сверху изморозь.
Дома Ваня поужинал щами, оставшимися от обеда, и принялся за свои модели. Надо было их осмотреть и проверить, чтобы завтра показать всем. Он устроился в кухне на скамейке. В комнате мать ему не позволяла сорить. Но и в кухне было хорошо. Под потолком горела большая, в пятьдесят свечей, лампа, от плиты несло теплом, пахло сосновыми дровами. Тут же, в углу, за печкой, мать синила в цинковом корыте белье. Вода в корыте была голубая, а руки у матери — красные и мокрые до локтя; когда она выжимала тяжелую простыню, на них напрягались мускулы. Сильные руки. Ване хотелось рассказать матери о писателях, о своих моделях, о завтрашнем дне. Но мешала гордость. Он знал, что мать работает судомойкой в столовой, на улице Карла Маркса. Что может она понять в технике? Отец — другое дело. Он часто приносит Ване из депо обрубленные пружины, кусочки проволоки, дощечки, а инструмент и гвозди Ваня добывает сам.
И сейчас у него в руках секач, которым мать обычно колет лучину. Он постукивал им по колесам своего паровоза. Сделанные из железных катушек от пишущей машинки, они были прочны и красивы. Толстая резинка, натянутая на деревянную ось, придавала им страшную силу. Котел из жестяной банки с водой был кругом запаян, и если Ваня хотел, то паровоз мог свистнуть, — стоило только подогреть котел на свече. И Ваня это сделал: зажег огарок и подождал, пока паровоз не свистнет.
Он свистнул, и Ваня залился счастливым смехом.
— Что ты балуешься? — сказала мать строго.
Ваня затих и остальные модели проверил молча.
Все было хорошо. Деревянная мельница исправно вращала крыльями, танк ползал, самолет летал.
И Ваня, сложив модели в угол, на скамейку, теперь сидел, мечтая о завтрашнем дне и слушая всплески воды в корыте под руками матери. Казалось, далеко где-то пилят дрова. Глаза его закрывались.
— Иди спать, чего сопишь носом? — сказала мать.
Ваня, пошатываясь, вышел из кухни.
Между тем мать кончила синить, выжала белье и, взглянув на ходики, висевшие на стене, увидела, что уже поздно и белье придется оставить до утра. Она пожалела, что насинила его, хотела снова залить водой, но, раздумав, сложила на скамейку, в тот самый угол, куда Ваня засунул свои модели. Но этого Ваня не видел. Он спал, и с лица его не сходило выражение удовольствия и гордости.
Утром его разбудил сердитый голос матери. Он увидел ее у окна. Она разглядывала на свет простыню. На влажном полотне видны были большие ржавые пятна. Такие же пятна были на полотенцах, юбках и на новой рубахе отца.
— A-а, пропасти на него нет с его гвоздями и железками! — кричала мать. — Все белье перепортил, окаянный! Ржавчину, разве ее отмоешь? Век не отмоешь! Давно бы мне сжечь все эти игрушки! Весь дом загадил!
Ваня вскочил с кровати и босиком, в одной рубашке бросился в кухню, в угол, куда вчера сложил модели. Их не было ни на лавке, ни под лавкой, ни в сенях. Чугунные дверцы плиты были открыты, и там жарко горел огонь.
Смятый паровоз лежал на раскаленных углях — он больше не свистел.
— Мои модели? — спросил Ваня тихо, обращаясь к матери.
— В печке твои модели! — сердито ответила мать.
— Мои модели, мои модели… — шептал Ваня. Он с ужасом смотрел на мать. Светлые глаза его были широко открыты. Слезы капали на рубаху, на босые ноги.
