Собольск-13 - [9]

— Пап, теперь мы скоро домой поедем?

— Непременно! — икая, ответил отец. — Завтра пойдем на станцию.

Андрей лежал радостный, и спертый воздух казался ему уже не таким невыносимым.

Надежды не оправдались, стало известно, что белым не удалось двинуться вперед. Вскоре пришло известие, что красные приближаются, уже заняли Томск, что у станции Тайга разгромлена целая армия.

Отец запил. Пьяного, вздорного и драчливого, его уже не пускали в чистые комнаты. Сергей Никодимович обижался, с пьяным упорством ломился туда, грозился поджечь, пожаловаться губернатору, а громадный дьякон грохотал, встряхивая щуплого и неспокойного квартиранта:

— Не вводи во грех, человече, придушу!

— Как смеешь, дрянь! — хрипел отец. — Я — коммерсант. Руки прочь!

— Я-то прочь, ты-то как? — отвечал дьякон и кричал Андрею: — Блюди отца, малый! Обоих на снег извергну. Приютил Христа ради, а вы вона как.

Минута просветления у отца совпала с вестью, что красные уже под Красноярском, что город окружают партизанские отряды. Сергей Никодимович засуетился, захлопотал: надо ехать дальше, вместе с войсками.

Извозчика не нашли, потащились на станцию пешком. Часть вещей осталась у дьякона, обещал отыскать подводу и привезти к поезду.

Вокзал кипел многолюдьем. Часовые не подпускали к поездам. Тогда Потанины прошли вперед, за станционные стрелки, где поезда набирали ход, но шли еще достаточно медленно. Пропустили несколько эшелонов, так и не сумев сесть — повсюду на подножках стояли часовые. Наконец, появился состав без охраны. Шел он медленно, и отец, немного протрусив рядом, вскарабкался на подножку. Дверь была закрыта, он начал стучать в нее. В левой руке он держал баул. Андрей бежал рядом, ожидая, когда отец поможет и ему вскарабкаться на подножку.

Сергей Никодимович стучал и стучал, не оглядываясь. Состав убыстрял ход. Андрею становилось все труднее бежать, мотался за плечами узел с едой, взятой на дорогу.

— Папа, — кричал Андрей, протягивая руки. — Папа, я здесь. Папа, я здесь!

Он начал отставать и тогда увидел, как оглянулся отец. Борода, края шапки-ушанки, надлобный козырек были густо затянуты куржаком, и лицо как бы скрывалось в снежной маске. Глаза были видны ясно и отчетливо, большие черные отцовские глаза с ресницами, тоже затянутыми куржаком. Отец смотрел куда-то мимо сына, и Андрей подумал, что Сергей Никодимович сейчас спрыгнет с подножки. Он был так уверен в этом, что даже приостановился, чтобы перевести дух: зачем бежать? Папа спрыгнет и подойдет к нему.

Но Сергей Никодимович не прыгал, а ехал, становясь все меньше и меньше, и, уже не оглядываясь, продолжал стучать в дверь вагона. Последнее, что увидел Андрей, была открытая дверь и пустая подножка: Сергея Никодимовича впустили в вагон.

Минут пять, наверное, Андрей неподвижно простоял на путях, не в силах поверить, что он вот так сразу остался один. Почувствовав, что коченеет, поплелся обратно к вокзалу. Туда было не протолкаться, замерзающие люди ломились в вокзал сплошной живой массой. Андрей вспомнил о дьяконе и, хотя испытывал к нему необъяснимый страх, побрел туда.

— Папа уехал, а я остался, — объяснял он выглянувшей на стук лохматой голове.

— Знать вас не знаю, шаромыжники, — проорал дьякон и потише, глянув по сторонам, добавил: — Манатки ваши за постой себе оставлю. Вот так. Ступай себе! С богом!

Неподалеку в улице вскипела перестрелка, где-то в вышине визгнули пули.

— Красные! — с ужасом пророкотал дьякон, оттолкнул Андрея и бросился в палисадник закрывать ставни.

Вернувшись, он захлопнул дверь с такой силой, что ходуном заходили филенки в пазах. Перепуганный Андрей побежал. Он знал только дорогу на вокзал, по ней и побежал.

Вокзал был пуст. Куда подевались толпы осаждавших его людей — неизвестно. Андрей забился в угол и изо всех сил стал дышать на застывшие, ледяные руки. По залу прошли, громко разговаривая, люди с красными повязками на папахах. Один заметил Андрея, подошел, настороженно спросил:

— Кто такой? А, пацан. Чего тут делаешь? — Андрей молчал: это был красный, и он не знал, что надо отвечать. — Жрать хочешь? Да ты что, немой? Ступай на путя, там кухня стоит, накормят.

Андрей послушно пошел на пути, там на платформе, действительно, дымилась полевая кухня, и его покормили. Красные были совсем не такими страшными, как о них рассказывали, — самые обыкновенные люди. Он доверчиво рассказал красноармейцам о своей беде и попросился к ним в эшелон: ему казалось, что так он сможет догнать отца.

— Папашку твоего теперь поминай как звали, — как-то недобро усмехнулся один из красноармейцев.

— Барчонок, значит? — хмуро переспросил другой. — Вон кому мы, значит, наш крестьянский хлеб стравили.

— Что верно, то верно, — сказал первый. — Они нашего брата столько изничтожили, а мы их — корми.

И тогда тот, второй, сразу налившись непонятной злобой, сказал:

— А ступай-ка ты, паря, на все четыре стороны, пока цел.

Андрей поспешно отошел. Он не задумывался над причинами такой внезапной перемены и понял только одно: никому не надо рассказывать об отце. Говорить теперь он будет что-то другое.

Началась двухлетняя беспризорная жизнь. Потом его поймали в облаве на читинском базаре и водворили в детдом. Он повзрослел, стал старше, опытнее и теперь мог обдумать все, что с ним случилось, и прежде всего попытаться понять, почему его бросил отец. Сергей Никодимович не был таким непонятно жестоким, как брат Дмитрий. Ведь ему не так уж трудно было протянуть руку, помочь взобраться на подножку, и тогда их обоих бы впустили в вагон. Он этого не сделал, и Андрей теперь отлично понимал, почему не сделал: правой Сергей Никодимович держался за поручень, а левая была занята баулом. Чтобы протянуть сыну руку, надо было отпустить баул. И этот последний взгляд, когда он смотрел куда-то мимо сына, говорил о том, что Сергей Никодимович выбирал. И выбрал баул.