Собольск-13 - [8]

Однажды, приехав из Собольска и поставив баул в ящик, отец с радостным оживлением сказал Андрею:

— У Сазонова серьги и бриллианты купил. Продал, дурак! На что-то надеется… — Задумался и вдруг, охваченный сомнениями, спросил: — Как думаешь, устоят наши? Продавать заимку или подождать? Может быть… Ничего-то ты не понимаешь! Два сына — и никакого толку. Господи, кто бы мне сказал, что будет завтра!

Когда Красная Армия перешла Белую, Сергей Никодимович решил уезжать.

— Если бы не было Митькиного зверства, мы могли бы подождать. Кто знает, может быть, обошлось бы. Теперь мы не можем оставаться. Дурак, что наделал!

Уехали они с мельницы ночью, под мелким моросящим дождем. На облучке тарантаса сидел молчаливый и хмурый Филя в летнем потанинском пальто с бархатным воротником, а на Сергея Никодимовича был надет Филин кучерский дождевик, разбухший от воды и скрежетавший, как железо. Кругом проселочной дороги стояли темные лесные стены, и, чтобы не видеть эту пугающую темноту, Андрей отгораживался от нее мокрым клетчатым одеялом, накинутым ему на плечи еще там, на мельнице. Потом лес кончился, и совсем рядом они увидели тусклые керосиновые фонари вокзала.

— Так уж ты, Филипп Гордеич, присмотри тут за всем. Вернусь, — я тебя не забуду, — ласково говорил отец конюху, и здесь впервые Андрей узнал, как зовут Филю по отчеству.

Все так же хмуро Филя помог им залезть в вагон.

А в Красноярске, где-то на краю станции, в дальнем тупике их высадили. С вагоном получилась какая-то неисправность, высаживали всех. Вещи бросали прямо на мокрую землю, все время моросило, — значит, была уже осень 1919 года.

Отец, растрепанный и неопрятный, отпустивший некрасивую редкую бороду, с пустыми, остекленевшими глазами и бессильно полуоткрытым ртом, все время убегал, наказывая Андрею смотреть за сложенными в грязь вещами. Ходил он на вокзал узнавать, можно ли уехать дальше. Потом несколько раз ходил в город искать пристанища хотя бы на неделю, пока не представится возможность уехать.

Ничего найти не мог и, вернувшись, принимался плакать — оттого, что уже не молод и мало сил, оттого, что слишком мал и тоже бессилен младший сын Андрюша, а старшего Митьку где-то дьявол носит и он не помогает старику. Он люто ругал большевиков, сломавших жизнь, и опять начинал плакать. Андрей смотрел на этого широконосого человека с взлохмаченными бровями, он казался ему совсем чужим, и самопроизвольно возникало мальчишеское презрение к плаксивым и беспомощным людям.

Наконец, пристанище отыскали. Они долго переправляли туда чемоданы и узлы. Домик принадлежал церковному дьякону, но в чистую половину их не пустили, а велели жить в каком-то закутке за большой русской печью. Кровати не было, спать предложили на полатях, высоко, под самым потолком. Там было глухо, душно и очень жарко. Первую ночь это даже понравилось продрогшему на осеннем ветру Андрею. Он уснул крепко, всем телом впитывая сладкое тепло. Но потом, когда отогрелся, спать в узкой щели, чем-то напоминавшей гроб, под низким нависшим потолком, стало невыносимо.

В довершение всего одолевали тараканы. Они шелестели во всех щелях, а когда внизу гасили свет, начинали бегать и стремительно проносились по лицу, щекоча лапками. «Ты дави их, меньше будет…» — равнодушно советовал отец и показывал, как такое делается. Андрею давить тараканов было противно, и его поташнивало, когда он видел, как спокойно их давит отец.

Время от времени отец пробирался на чистую половину и, если он приносил с собой бутылку самогона, его оттуда не прогоняли. Андрею в таких случаях приходилось совсем трудно: узкое пространство полатей заполнялось ядовитым и едким смрадом самогонного перегара, и дышать было совсем нечем. Андрей спускался вниз и часть ночи сидел у кадушки с водой. Он стремглав бросался вверх на полати, если слышал в глубине дома гулкое покашливание дьякона и его тяжелые шаги: тот шел к кадушке напиться. Андрей боялся этого громадного волосатого человека.

Однажды дьякон пришел к ним сам. Подрясник у него был заткнут за пояс, под локтем виднелся густо осыпанный мукой калач, в руке держал бутылку, а на пальцы были нанизаны две рюмки из толстого граненого стекла.

— Коммерсант! — зычно гаркнул он, задрав бородатую голову к полатям, и увидел свесившегося Андрея. — Скажи батьке, пускай слезает. Радость будем отмечать великую: наша берет.

Андрей разбудил отца, тот всполошился:

— Кто — берет? Где — берет? Чего ты, дьякон?

— Слезай, слезай, коммерсант. Выпьемо по такому случаю.

Они уселись у залавка около коптящей лампочки. Сблизив большие лохматые головы, разговаривали. Андрей понял, что где-то между реками Тоболом и Ишимом были большие бои и наступление Красной Армии удалось остановить. Отец стал бить себя кулаками по голове и кричать:

— Зачем я уехал? Зачем я уехал? Теперь там все разорено.

— Бог даст, возвернешься. Имение твое, может, и погублено, так ведь земля осталась, верно? А на земле любой храм снова можно воздвигнуть.

— Мельница моя, мельница! — колотился головой об стенку Сергей Никодимович.

Андрей помог ему вскарабкаться на полати и, прежде чем тот уснул, успел спросить: