Собиратели ракушек - [196]

— Не знаю, — сказала Антония.

Оливия нахмурилась:

— Я так поняла, что он поехал в Эдинбург ненадолго, просто потому, что у него назначена встреча.

— Да, с врачом.

— Он болен?

— У него эпилепсия. Он эпилептик.

Оливия пришла в ужас:

— Эпилептик? Это ужасно. А мама знала?

— Нет, мы не знали. Он ничего нам не говорил до последнего дня в Корнуолле.

Оливия заинтересовалась. Она никогда не видела этого юношу, и все же то, что узнала о нем от сестры, матери и Антонии, разбудило в ней любопытство.

— Подумать только, какой скрытный. — Антония не сказала на это ни слова. Оливия, подумав, произнесла: — Мама говорила, что он не пьет и не садится за руль, и ты написала в письме то же самое. Наверное, дело было именно в его болезни.

— Да.

— А что произошло в Эдинбурге?

— Он был у доктора, ему сделали сканирование мозга, но компьютер в больнице сломался, и он не смог получить результат. Данус позвонил нам и все это рассказал. Это было в прошлый четверг. А потом он на неделю уехал с приятелем на рыбалку. Он считал, что лучше уехать, чем торчать дома и дергаться.

— А когда он вернется с рыбалки?

— В четверг. Послезавтра.

— К тому времени он уже будет знать результат обследования?

— Да.

— А что будет дальше? Он вернется сюда работать?

— Не знаю. Думаю, это зависит от того, насколько серьезно он болен.

Слушать все это было крайне невесело и безотрадно. Однако если вдуматься, то такой оборот дела вовсе не был для Оливии неожиданностью. Сколько она себя помнила, к маме всегда тянулись какие-нибудь чудаки и неудачники. Она им помогала в меру своих сил, и эта ее душевная щедрость, готовность просто помочь деньгами, выводила Ноэля из себя. Так что он совсем не случайно с первого же взгляда проникся к Данусу Мьюирфильду такой неприязнью.

— Он нравился маме? — спросила она.

— Да. Он очень ей нравился. И она ему тоже. Он нежно о ней заботился.

— Она очень расстроилась, когда узнала о его болезни?

— Очень. Она не за себя испугалась, а за него. Но эта новость и в самом деле была для нас потрясением. Такое не могло присниться и в страшном сне. Нам всем было так хорошо в Корнуолле, мы были на верху блаженства… казалось, ничего плохого просто никогда не может случиться. Это было всего неделю тому назад. Когда умер Космо, я думала, что хуже этого ничего не может быть. Но теперь мне кажется, что у меня никогда в жизни не было таких черных и долгих дней, как в эту неделю.

— Мне очень жаль, что так получилось.

Оливия вдруг испугалась, что Антония заплачет, но, когда та повернула голову и поглядела на нее, к немалому облегчению, увидела, что глаза девушки сухие, а лицо спокойное, хотя и серьезное.

— Ты не должна ни о чем жалеть. Ты радоваться должна, что Пенелопа успела перед смертью съездить в Корнуолл. Она так была счастлива. Думаю, для нее это было возвращением в юность. Она жила полной жизнью, ее энтузиазму и воодушевлению, казалось, не было предела. Она была просто счастлива.

— Знаешь, Антония, она очень тебя любила. Я думаю, во многом благодаря тебе эта поездка оказалась приятной вдвойне.

Антония с душевной болью проговорила:

— Я должна тебе сказать кое-что еще. Пенелопа подарила мне сережки. Сережки, которые оставила ей тетя Этель. Я не хотела их брать, но она настояла на своем. Они сейчас у меня в комнате. Если ты считаешь, что я должна их вернуть…

— С какой стати ты должна их вернуть?

— Потому что они очень дорогие. Они стоят четыре тысячи фунтов. Мне кажется, они должны перейти к тебе, или к Нэнси, или к ее дочке.

— Если бы мама не хотела, чтобы они остались у тебя, она не стала бы их тебе дарить, — улыбнулась Оливия. — Ты могла бы и не говорить мне о них, потому что я про это уже знала. Мама написала мне по этому поводу письмо.

Антония удивилась:

— Интересно, зачем?

— Думаю, она беспокоилась о тебе и твоем добром имени. Она не хотела, чтобы кто-нибудь обвинил тебя в том, что ты украла их из ее шкатулки.

— Тем более странно! Ведь она могла сказать тебе об этом когда угодно.

— О таких вещах лучше сообщать письменно.

— Ты что, думаешь, у нее было предчувствие? Думаешь, она знала, что умрет?

— Мы все знаем, что когда-нибудь умрем.

Преподобный Томас Тиллингэм, викарий церкви в Темпл-Пудли, пришел на следующее утро в одиннадцать. Оливии не хотелось думать об этой встрече. Ей редко приходилось иметь дело со священниками, и она не была уверена, что найдет с ним общий язык. Она готовилась к любым неожиданностям, а это было нелегко, потому что ей трудно было представить себе, что он за человек. Скорее всего, пожилой, худой и бледный, с тонким голосом и старомодными взглядами. А может быть, наоборот, молодой, проповедующий необходимость сделать религию более современной, призывающий своих прихожан здороваться за руку и распевать новомодные бравурные песнопения под аккомпанемент местной поп-группы. Оба варианта казались Оливии пугающими. Но более всего она боялась, что викарий предложит ей встать на колени и помолиться вместе с ним. Она решила, что, если возникнет эта чудовищная ситуация, она притворится, что у нее болит голова, и уйдет из комнаты, сославшись на плохое самочувствие.

Но все ее страхи, к счастью, оказались напрасными. Мистер Тиллингэм был не молодой и не старый, очень простой и симпатичный человек средних лет; на нем был твидовый пиджак и высокий жесткий воротник, какой носят священники. Оливия сразу поняла, почему Пенелопа приглашала его к обеду. Встретив его у дверей, она вдруг повела его в оранжерею, самую веселую комнату в доме. Этот неожиданный выбор места оказался весьма удачным, ибо там легко завязался разговор о цветах и о саде, и они самым естественным образом перешли к обсуждению главного.