Соб@чий глюк - [82]

Светка прилегла рядом и тихо спросила, припав к моему уху, так что я чувствовал шевеление ее губ:

– Тысяча и одна ночь? Шахерезада?

– Фатима, сколько сексуального в одном слове Шахерезада: Ша-хер-е-и-зада… Хер и зада. Зада – это зад женского рода. Хер и зада и ша. Ша здесь лишний – это просто выдох или вдох. Херезада. Фатима, я тебя очень хочу, но не могу, нет сил. Кокос треснул и болит, собака в глаз колет, а ты моя Херезада.

Боль в голове притихла, но не отпускала. Я тихо лежал под этой болью, как рак под камнем, мои мысли никак не могли уснуть и тоже мучали меня своей бестолковостью: «Собака сделала из моей головы конуру, как ее оттуда выманить? Интересно, я умираю или просто болею тяжелой формой киноцефалии?»

– Нет, ты не умираешь, и киноцефалия у тебя проходит, просто с осложнениями, – услышал я голос совсем рядом, а потом почувствовал, как на мой лоб легла чья-то ладонь.

«Кто это?» – подумал я.

– Я друг, – услышал я ответ.

Если я думаю и получаю ответы, то надо открыть глаза, решил я, хотя сил на это не было.

– Подожди, не торопись открывать глаза, полежи с закрытыми глазами чуть-чуть, – услышал я очень спокойный голос.

Я замер, мысли наконец остановились, и в голове наступило сначала затишье, а потом полная тишина, и под воздействием этой тишины боль исчезла, как исчезает темнота под лучами света, а за ней перестало колоть в левом глазу, и наступил покой. Я не чувствовал свое тело. Это было блаженство – ощутить себя полностью невесомым. Я подумал, что могу взлететь прямо сейчас, и мне стало страшно. Я открыл глаза.

Рядом с моей кроватью стоял высокий человек в длинной пурпурной тунике, одна его рука лежала на моем лбу, а другая – на его груди. У него были большие широкие ладони. На необычайно широких плечах покоилась собачья голова, глаза по-доброму смотрели на меня.

– Ты кто? Анубис? – спросил я, понимая отлично, что это не Анубис.

– Нет, я не Анубис. И ты это знаешь, – очень спокойно сказал незнакомец с собачьей головой. – Я Христофор.

– Как Колумб?

– Это Колумб как я, – совсем просто ответил Христофор.

Христофор снял ладонь с моей головы, и мне стало страшно, что боль вернется и опять начнет меня мучить.

– Не бойся, боль не вернется, – успокоил меня Христофор.

– А почему у тебя собачья голова? – тихо спросил я.

– Тебя это смущает? – спросил Христофор и сложил свои человеческие руки на животе.

– Это странно. Когда я видел Анубиса, то странно не было, а с тобой это странно. Анубис больше собака, а ты человек.

– Я был собакой, меня замучили злые люди. Я их простил и стал человеком. А с головой собаки я иногда появляюсь перед людьми как напоминание.

– Напоминание о чем? – переспросил я.

– О зле, которое люди могут сделать, и о добре, которое долговечней, чем зло, – пояснил Христофор. – Ты, Артемий, все сделал правильно. Ты молодец, Дедушка в тебя верил неспроста. Продолжай в том же духе.

– Я что, правда спас человечество? Как Супермен или кто там еще? Человек-паук?

– Ты не дал собакам достичь абсолютного царствования членовеков. А это уже очень много, – объяснил Христофор. – Ты не можешь быть в ответе за весь мир, но ты можешь быть в ответе за себя и свою собаку, которая в тебе.

– А как мне отвечать за собаку во мне? – не понял я.

– Ты отлично знаешь, что собаки очень нахальные. Они постоянно на тебя напирают, ты это знаешь по своему Собакину. Они постоянно давят на тебя, ты им пядь уступил, они ее захватили, и опять напирают, ты опять уступишь, а они опять продолжают свое. Собака должна знать свое место, ее надо держать в любви и строгости, а иначе они тебе на шею сядут. И любая собака, снаружи или изнутри, подчиняется человеку. Человек сильней, но он должен проявить силу, иначе собака одолеет.

– А как же собачий глюк? – спросил я. – Это же болезнь, люди пачками становятся киноцефалами, превращаются в членовеков, и как с этим бороться?

– Люди научились бороться с чумой, сифилисом, триппером, СПИДом – научатся и собачий глюк лечить. Ведь дело не в лечении, а в профилактике, – успокоил меня Христофор.

Мы оба замолчали. Я боялся что-то подумать, потому что Христофор тут же это услышал бы.

– Не бойся, думай что хочешь, мысли удерживать в себе вредно, им нужно давать выход, иначе человек перестанет быть самим собой и серьезно заболеет. Нужно быть честным перед самим собой, тогда будешь честным со всеми. Человеческая мысль, если не имеет выхода, плесневеет, тухнет и превращается в трупный яд, который отравляет человека изнутри.

– Я просто не знал, о чем подумать. Сразу столько всего на меня навалилось, что трудно осознать, что к чему, – попытался оправдаться я.

– Я понимаю. Заговорились мы с тобой. Надо мне двигаться, тебе еще выспаться надо, и у меня много дел, – вздохнул Христофор.

Он посмотрел на меня своими человечьими глазами, которые не очень вязались с собачьей головой, шерстью, стоящими ушами и вытянутой мордой с черным кожаным носом.

– Подожди, не уходи. С тобой хорошо, как с Дедушкой, – попросил я.

– А ты Дедушку навести, – посоветовал Христофор, – он за тебя очень переживал.

– Обязательно по весне поедем со Светкой. Обязательно. Он мне столько всего рассказал про моих предков, что так все не запомнить. Надо будет записать, чтобы не забыть. И хочется еще что-нибудь узнать, – грустно сказал я, предчувствуя расставание с Христофором.