Собаки в разгар лета: Рассказы и повесть - [24]

Вечером, показывая Нобуко чеки с выручкой, Хидэо вдруг спросил: "А вот я тебе любимый муж?". Наверное, от того что он в первый раз произносил вслух непривычные для него слова о любви, он сосредоточенно царапал татами.

— Ну, конечно же. Что это ты вдруг? — Она заглянула в лицо мужа и переспросила: — А я?

— Что "я"?

— Я тебе любимая жена?

— Само собой. — Хидэо улегся на татами и сказал, что когда заводские начнут более-менее постоянно ходить, ей надо будет уйти с работы и помогать ему в кафе.

Когда приплывут младенцы

В одну из глухих ночей посреди зимы меня разбудила жена. Пришлось вставать и идти искать нашу загулявшую собаку. Обычно песик быстро прибегал на мой голос или голос жены, даже если забирался в какие-нибудь дебри. Но сейчас была ночь, и орать на всю округу было как-то неудобно…

В поисках пса мы вышли к речушке, которая текла по краю рисового поля. Здесь жена решилась позвать собаку во весь голос; мы прислушались к ночным звукам. Собака не откликалась, до нас доносился только скрип ветвей голых деревьев у реки, раскачиваемых ветром.

Закутавшись шарфом по самые глаза, жена сказала, что эта глупая собака могла и в речку свалиться, поэтому надо посветить фонариком по воде.

— Даже если она и свалилась, ничего с ней не случится на такой мелкоте, — пробурчал я, но все же стал светить фонарем по поверхности воды. Его свет падал бледным кружком на речку, которая вот-вот должна была замерзнуть. Я смотрел на кружок света, скользящий по воде, и вдруг мной овладело странное чувство, словно я потерял себя и перестал понимать, куда несет меня течение этой жизни — к счастью или несчастью. Я выключил фонарь.

— Зачем ты это сделал? Надо посмотреть хорошенько… — сказала жена. Я отдал ей фонарь и ответил, что мне не нравится размахивать фонарем в этой тьме. И в этот момент мы уловили звуки когтей, царапающих асфальт, — это объявилась наша собака.

Дома мы долго отогревались у газовой печки, я пошел взглянуть на спящих сыновей, потом вернулся в комнату, где у нас печка, и налил себе сакэ в чашку из-под чая. Жена за что-то строго выговаривала собаке, потом, зевая, ушла в спальню. А собака улеглась около печки…

«Странное дело, — размышлял я, — со здоровьем у меня вроде все в порядке, у жены и детей тоже, и с деньгами — нормально, для своих лет я зарабатываю побольше многих других. Единственное, что меня сейчас тревожит, — это моя старенькая мать. На будущий год ей исполнится восемьдесят. Последние два года старушка заметно сдала, все-то у нее побаливает, стала плохо слышать и частенько капризничает. Умом я понимаю — нужно быть готовым к тому, что она уйдет от нас, но это легко сказать, на деле все не так просто, как кажется».

Я думал обо всем этом и потягивал сакэ, смирившись с мыслью об утреннем похмелье. Но почему, почему этот круг света на поверхности ночной реки вызвал во мне такое беспокойство? Это была даже не тревога, а какое-то необъяснимое предчувствие беды. Холодное сакэ только ощущалось внутри, но не приносило хмельного умиротворения. Я отставил чашку и потрепал по морде собаку, явно видевшую во сне кошмары: «И где же ты пропадал, а? Вообще-то я знаю. Наверное, опять на окраину бегал к своей белой подружке, к Ватанабэ. И наверное, ничего у тебя не получилось, а? Она девушка деликатная, растение тепличное, и вокруг ее конуры заборчик, да?»

Пока я разговаривал с псом, неприятный страх прошел, и не дававший мне покоя круг света на воде стал казаться неким предвестником тепла, покоя и счастья одновременно. Мне захотелось вернуться к этому кругу света… Стараясь ступать как можно тише, я поднялся на второй этаж, приоткрыл дверь комнаты, где спала мать. Ее ровное дыхание успокоило меня…

Странно, оказывается, из моей памяти не стерлась та ветреная ночь в детстве, когда мы светили фонариком на воду с моста. С тех пор прошло много лет. Я думаю, это было в тысяча девятьсот пятьдесят восьмом году, я тогда перешел в четвертый класс. Я помню и еще не прохудившееся бамбуковое решето, которым явно давно никто не пользовался… Яркий весенний день. Я на берегу с опаской пытаюсь заглянуть под решето — не высветит ли солнце сквозь дырки трупик младенца, накрытого этим решетом.

Вообще-то трупик младенца заметил Ко-тян. Он побежал сказать об этом старику Хання.

— 0-хо-хо, ну вот опять… Значит, весна на дворе… — сокрушенно запричитал старик, неохотно встал и все же пошел на берег. Длинным бельевым шестом он вытащил из воды тельце младенца, которое принесло течением Досабори-гава. Потом накрыл тельце решетом, валявшимся в амбаре, где хранились его инструменты, и для верности придавил решето камнем.

Мы с мальчишками наперегонки рванули сообщить о находке полицейскому на центральном рынке, но его будка была закрыта.

Старик Хання приказал нам дождаться полицейского, потому что он, похоже, совершает обход своего участка, и наша компания опять кинулась на рынок. Но я вернулся с полпути и посмотрел на нитку, перевязывавшую пуповину, которая тянулась из-под решета и покачивалась на воде.

По реке в сторону Осакского залива плыла баржа, груженная углем, а ей навстречу — паровой катер. Они встретились как раз под мостом Хадатэкура-баси. На жестяной крыше катера сидела черная кошка и смотрела куда-то вперед. Этот паровой катер всегда появлялся около часу дня. Он спускался сюда с Адзи-кава, проплывал под Хадатэкура-баси и поднимался вверх по течению. Я назвал его «Нэко-мару», то есть «Кошачий корабль».