Собаке — собачья смерть - [58]

Антуан, толком не знавший о монашеских похоронах — в Жакобене он не бывал до сих пор допущен до ухода за усопшими — однако же безошибочно запретил раздевать и обмывать Аймера рукам не братским, и по смерти оберегая его целомудрие, будто стал Аймер особенно уязвим, неспособен теперь даже уберечься от чужих взглядов. Не имея сил спорить, он мог только указывать; и так же единолично принял он решение — нет, в Мон-Марселе не хороним, ехать в Памьер или в Фуа за священником по времени получится не быстрее, чем везти Аймера в Тулузу. Время жаркое, так что же — за три дня можно до места добраться, если выехать прямо… да, прямо сейчас. Взять с собой соленой воды, окунать полотно и прикрывать покойного. В конце концов, тело блаженного Пейре де Кастельнау довезли-таки до Фонфруада, Петр Веронский упокоился в Милане, и мучеников Авиньонетских в Авиньонете никто не оставил, вернули их домой, в Жакобен. Прямо сейчас, едем, готовьте повозку, только омоюсь, уверенно сказал Антуан, направляясь в баньку, уже налитую паром — много лет было притчей среди односельчан Брюниссандино жестяное корыто, купленное в Аксе, в знаменитом тамошнем Доме серных ванн. Этот сосуд по форме человеческого тела был столь велик, что, по слухам, там можно было улечься целиком, уложив голову на особую полочку для удобства. Антуан впервые в жизни имел шансы проверить, правда ли все байки о Брюниссандиной «городской» ванне, и сперва о нем даже не беспокоились — грязь долгого пути и смертный пот плена нуждаются в долгом омовении. Только когда время подходило к завтраку, а Антуан и на осторожный стук в двери не ответил, Брюниссанда взволновалась и послала рыцаря Арнаута посмотреть, одного его сочтя достойным увидеть голого монаха, хотя Раймонда с деревенской простотой порывалась помочь ему обтереться, как, бывало, помогала мужчинам осталя. Арнаут вошел почему-то на цыпочках, убеждая себя, что не может там быть ни пятен крови, ни еще более страшной пустоты, ни веревки — что-то из его собственного прошлого — на Антуановой шее. И застал юношу мертвецки спящим в остывшей воде, со свесившейся из руки пеньковой мочалкой, с приоткрытым ртом. Если б не пресловутая особая полочка — мог бы и захлебнуться.

Проснувшись, Антуан так же резко оставил идею увозить Аймера из Мон-Марселя, как до короткого своего сна был ею одержим. Вроде бы не видел он никакого особого сна; однако вышел из воды совершенно уверенным, что Аймер хочет и предпочитает быть похороненным здесь, в приходе, где был убит, среди людей, к которым его почему-то отправил Господь в его первой и единственной миссии. Прежде судя по себе самому, он рассудил, что дома куда отраднее ждать воскресения плоти, а кроме того, нельзя отнимать у братьев возможности попрощаться. Теперь же, судя по-Аймерову, он видел, что иначе и быть не могло, и еще раз поразил Брюниссанду с семейством, заявив, что едет немедленно — но без Аймера, и вовсе даже не в Тулузу, а в Фуа, к иеронимитам, искать на завтра священника. Аймера же надлежит положить в храм у самого алтаря, гроба не надо — доски достаточно, и прочитать подле него оффиций, и зазвонить во все колокола, что он сейчас намеревается сделать, потому что торжество великое, Вознесение.

Антуан, который по приходе неделю назад стеснялся собственной тени, с колокольным звоном провел литургию утрени. По праву диакона окропил присутствующих святой водой в воспоминание о крещении, читал Евангелие дня, сказал даже короткую проповедь на «Не оставляю вас сиротами». И никаких заупокойных служб — даже и погребальных — так предписано, и единственно верно. Весь Мон-Марсель, включая малых детей, собрался и стоял в полной тишине, так что было слышно, как Антуан переворачивает страницы. Такого Антуана еще не видел Мон-Марсель — ни Брюниссанда, что с трудом старалась всхлипывать потише от множества чувств, разрывавших ее широкую грудь; ни Марсель Альзу-младший с сестрой, стоявшие в самом уголке — это они забрали к себе тело Бермона для погребения; ни байль, в глазах которого не засыпал ужас, когда бы ни устремлялись они на земляка-проповедника… Ни Мансип с женой, похожие на полевых птах, готовых взлететь при первом же признаке опасности; ни Гильеметта с красными от слез глазами, опирающаяся на руку мужа; ни старая Мангарда, непривычно робкая и тихая; ни искренне рыдавшая по Аймеру пухлая Брюна, которая только в церкви умолкла и таращила глаза, чтобы снова не заплакать… Антуан переводил взгляд с одного лица на другое и видел одно и то же — они слушали его. Слушали и поражались, кто этот молодой, совсем незнакомый монах, имеющий власть говорить о жизни над спеленатым трупом своего лучшего друга — они же не знали ничего о милоти Илии, легшей на плечи Елисея, о деревянном кресте Аймера, сквозь ткань касавшемся Антуанова бедра.

Иеронимитский священник, назавтра прискакавший из Фуа совершить погребальную мессу, оказался тем самым, что давным-давно — в том веке, когда Аймер был жив и Антуан ничего толком не знал о жизни и смерти — принимал их обоих в Сен-Волюсьене. Этот пожилой властный человек каким-то таинственным образом тоже чувствовал новую власть Антуана, давая ему всем распоряжаться и даже не замечая этого. Вместе с ним прибыли и работники, за муниципальные (читай — байлевы) деньги поднявшие храмовую плиту для погребения; Аймера положили у самого алтаря, перед алтарной преградой, выбив простую надпись: «Hic jacet…. OP… Sacerdos»