Собаке — собачья смерть - [4]

В конце апреля, лучшего месяца в году, Лангедокские ночи коротки. Зато нередко бывают — особенно на высоте! — по-настоящему холодны. Когда по настоянию старшего братья все-таки остановились наконец на ночлег, Аймер быстро понял, что совершил ошибку. Нужно было искать укрытия со стенами — хотя бы с трех сторон, а они остановились под защитой небольшой моховитой скалы на кромке леса, и против горного ветра, свищущего, казалось, во все стороны сразу, ничего не стоил дрожащий доминиканский костерок, который Аймер смог-таки развести, призывая в молитве святого отца всех проповедников. Этой манере — молиться Доминику в разжигании костров под ветром или дождем — он научился некогда у Гальярда: по словам последнего, такой великий скиталец, как отец Доминик, мог разжечь огонек для себя и братьев даже в заснеженных Пиренеях, иначе не дожил бы он до своих 50 лет. Костерок, вымоленный у отца, грел сбитые ноги и лизал развешанные над огнем обмотки, тщетно пытаясь их подсушить; но особого толку от него не было. Куда лучше помогли согреться остатки щековины, а вот вина Аймер пить не стал и Антуану не дал, предвидя назавтра тяжелые времена. Уснул он не сразу, ворочаясь под плащом; сухие ветки, собранные для ложа, больно втыкались в бока, ветер шарил в самшитовых кустах, пугая то ли разбойниками, то ли зверьми; и отчасти завистливо прислушивался брат-священник к ровному дыханию брата-соция, спавшего у него под теплым боком мирно, как дитя под бочком матери. Он тогда еще не знал, что Антуан первую ночь спит спокойно — без единого сна, только синий уют и добрый лес вокруг.

Перекусив после утрени оставшимся хлебом с водой из родника, усталый и не выспавшийся Аймер вовсе не сделался слеп и глух к красоте. Встали затемно, чтобы не по жаре проделать «крутенькую» часть пути — и Аймер даже сквозь заливавший глаза пот быстрого подъема мог любоваться Божией работой: солнечный лик осиял млечными лучами плавные отроги гор, пронизывая туман щедрым золотом. В который раз Аймер подивился еретикам: как они умудрились завестись именно здесь, в земле потрясающей красоты и благодати, со своей доктриной, что плотский мир — от дьявола, ужиться именно там, где творение громогласно трубит о своем благом Творце? Впрочем, из творения сейчас Аймера не особенно радовала ежевика, купами клубившаяся по сторонам дороги: летом, наверное, ее можно было срывать целыми горстями, и она послужила бы подспорьем путнику, но в апреле только яростно вцеплялась в отсыревший от росы хабит и драла руки.

Антуан, шедший впереди, обернулся. Ожидая товарища, нетерпеливо постукивал посохом по камню, как собака, приглашенная хозяином гулять, стучит хвостом по дворовой пыли. Предупреждая вопрос, сообщил:

— Ну, крутенькое место мы почти миновали… Сейчас ровно будет… Более-менее. А до Мон-Марселя, — сказал быстро, стесняясь названия, как звука имени любимой, — до… места точно до заката доберемся. Что, Аймер?

— Н…ничего, — Аймер по-вагантски скривился, скребя сквозь капюшон зудящий от пота затылок. — Отлично все. Веди давай, раньше выйдем — раньше будем.

В скальный портал, служивший селу Мон-Марсель естественными вратами, два белых брата вошли почти что на закате. Могли бы и раньше — но Антуан настоял на том, чтобы прежде помолиться в Марциаловой часовенке. Маленькое святилище из местного камня в этом году было что-то бедновато украшено цветами и свечками.

Братья переглянулись — Аймер смотрел ободряюще, Антуан — с радостью, переходящей в легкую панику. Сердце колотилось близко к горлу, так что даже было видно биение пульса на открытой шее. Аймер заметил, что у того обгорели на солнце уши; скосил глаза на собственный шелушащийся нос — сгорело единственное, что торчало из-под капюшона всю дорогу… Но уши-то сжечь, ясно дело, неприятнее, кроме того, нос один, а их — два… Красноухий Антуан вновь показался Аймеру совсем юным — будто, возвращаясь домой, он возвращался и к прежнему себе, робкому сироте, все явственней выглядывавшему из священного одеяния клирика. Желая подбодрить друга, Аймер крепко хлопнул его по спине — вернее, по дорожному мешку, в котором призывно булькнула фляга.

— Что, брате, будем как отец наш Доминик, утолявший жажду перед входом в город? Прикончим это бедное вино прямо здесь, чтобы не смущать мирян — да я, признаться, хочу и живот заставить замолчать, что-то он с полудня стал слишком разговорчивый!

Слабенькое вино неожиданно согрело пустые желудки; Аймер, к собственному удивлению, даже почувствовал себя хмельным и веселым. Антуан и без того второй день был пьян родимым туманом; тут же его глаза и вовсе воззрились сразу в две разные стороны. Чтобы малость сбить хмель, — не подобает в таком виде выходить на жатву, Гальярд бы отнюдь не одобрил! — Аймер велел товарищу умыться и пожевать терпких иголок пинии; потом оба они, не сговариваясь, опустились на колени для краткой молитвы — и со смехом переглянулись. Аймер как священник повел молитву — 50-й псалом за себя, 129-й за жителей селения, «Помощь наша в имени Господа» и неизменное Salve — к царице Мон-Марселя, царице длинноиглых сосен, твердых камней под коленями и красного заката сквозь туман, царице всего творения и особенно — людей в белых хабитах. Благословение, на котором Антуан, красный от поклонов, коснулся лбом земли. Все, братец, тянуть дальше некуда, пора тебе войти.