Собака мордой вниз - [2]

– Можно мне сказать! – подняла руку Соня, устав слушать Нинкино нытье.

– Пожалуйста! – великодушно позволил Гусев.

– Наш салон на Тверской тридцать первого декабря работает до двадцати трех часов. И вот если я, допустим, живу в Одинцове, что же мне, встречать Новый год в электричке?

Арнольд Вячеславович изящно склонился к микрофону и произнес всего одно слово:

– Да.

Пунцовая от негодования, Соня рухнула на место и сердито воззрилась на Нинку. Но та предусмотрительно опустила очи долу. Зато Козья Морда из президиума просто ела ее глазами.

Козьей Мордой Соня с Нинкой называли свою начальницу – заведующую салоном Ингу Вольдемаровну, сорокалетнюю бесцветную даму, ненавидевшую весь мир вообще и женскую его половину в частности. Как полагали Соня с Нинкой, из-за полной сексуальной невостребованности.

Но тут Гусев что-то тихо сказал ей, и Инга мгновенно сменила маску, словно актер театра ноо, подавшись к нему всем своим тощим телом и преданно заглядывая в лицо. И Соня явственно представила, как задвигался ее копчик, крутя невидимым хвостом.

Во время фуршета Козья Морда бросала на нее многозначительные взгляды, в которых сквозило некое злорадное удовлетворение. Соня даже подумала, уж не распорядился ли бесчеловечный Гусев ее уволить, и вечер был окончательно испорчен.

Тайна раскрылась на следующее утро. Инга Вольдемаровна пригласила ее в свой кабинет и начала издалека:

– Вас приняли на работу, хотя вы давно превысили возрастной ценз, установленный для вашей должности…

(Долгая пауза, долженствующая позволить жертве в полной мере осознать незаслуженно пролившиеся на нее милости и блага. Можно подумать, Соне девяносто лет и ее взяли продавать мобильные телефоны при условии, что по совместительству она начнет посыпать дорожки собственным песком. И надо еще выяснить, кому с бодуна привиделось, что мобилы перестанут покупать, если продавцу перевалило за тридцать. Уж не Арнольду ли Гусеву, великому смоленскому реформатору?)

– Но при этом никто не давал вам права обсуждать действия руководящего звена…

Жертва благоразумно помалкивала.

– Может быть, вам не нравятся наши порядки?

– Мне нравятся наши порядки, – сдержанно ответила Соня. – Я просто хотела помочь Нине Капустиной.

– И вы ей помогли, – заверила Козья Морда. – Арнольд Вячеславович, человек в высшей степени гуманный, распорядился тридцать первого декабря заменить Капустину на рабочем месте, как иногороднюю. А поскольку, как мне известно, вы живете в пяти минутах ходьбы от салона, то вам и карты в руки. Считайте свою благородную миссию исполненной…

2

Это было правдой. Соня теперь действительно жила в самом центре, на бывшей Пушкинской улице, а ныне Большой Дмитровке, в огромной многокомнатной коммунальной квартире.

(Вот интересно, престарелые знаменитости, ностальгически вздыхающие с телевизионных экранов о своем коммунальном детстве, лукавят? Или люди в те годы и впрямь были другими – друзья, товарищи и братья? Или это просто тоска по юности, прекрасной во все времена и при любых обстоятельствах? Может, и она на старости лет будет с умилением вспоминать свою «воронью слободку» – отрыжку социализма?)

Но чтобы понять, как Соня здесь оказалась, придется вернуться в далекое прошлое, в тот роковой день, когда ее отец, профсоюзный деятель среднего звена, погиб в автомобильной катастрофе. А еще лучше в ту благословенную пору, когда все они были живы, здоровы, счастливы и ведать не ведали о будущих причудливых поворотах своей судьбы. Или это только маленькая Соня была счастливой, а все остальные лишь живы и здоровы?

Ее отец и мать были под стать друг другу – высокие и крупные, а Соня пошла, видимо, в бабушку Констанцию – стройную и тонкую в кости вопреки своему крестьянскому происхождению.

Отца Соня обожала и во время частых родительских размолвок, жестоко страдая, тайно вставала на его сторону, ненавидя мать за ее слезы, крики и претензии.

Первое горькое разочарование она испытала в шестнадцать лет, когда пришла с подружкой на большое профсоюзное мероприятие, после которого предполагался грандиозный концерт. Отец тогда работал начальником управления ВЦСПС и принес им с матерью красочный пригласительный билет на два лица. Но мать от приглашения отказалась, и Соня взяла подружку.

Перед началом мероприятия они прогуливались в фойе, и Соня заметила отца в группе озабоченных мужчин в одинаковых черных костюмах. Хотела было подойти, но тот махнул рукой, отметая ее порыв, и она только издали смотрела и гордилась перед подружкой, какой он красивый, значительный, как уважительно слушают его мужчины и пытаются привлечь внимание нарядные профсоюзные дамы.

Отец кого-то, видимо, ждал и явно нервничал, поглядывая то на часы, то на площадь за огромными стеклянными дверями фойе. И Соня, невольно заражаясь этим его волнением, тоже пристально всматривалась в подсвеченный фонарями сумрак.

К высоким ступеням медленно подкатила сверкающая черная «Волга», и отец рванулся к выходу, почти побежал. Шофер, обойдя машину, открыл заднюю дверцу, и наружу выбрался человек со смутно знакомым лицом в сером финском плаще и шляпе. Он величаво зашагал по ступеням, прямой, как памятник, с отсутствующим взором, а отец, словно уменьшившись в росте, бочком семенил чуть сбоку и даже как будто кланялся. И пока монумент сквозь притихшее фойе шествовал к комнате президиума, отец с покрасневшим лицом разгонял перед ним толпу, сердито шикая на людей, как на бестолково снующих под ногами кур. И было это мелко, ничтожно и стыдно до слез.