Собачий род - [116]

Потом наступила тишина. С Алёшки стащили полумёртвую собаку, подняли самого Алёшку, следом Наташку, — с виду живую и невредимую.

— Откуда кровь, а? Кровь откуда? — спрашивал, как заведённый, один из цыган.

Алёшка показал порванный рукав полушубка: кровь капала из прокушенной руки.

Но цыган присел, схватил за плечи Наташку:

— Да ты вся в крови!

Наташка только молча покачала головой.

— Обыскать весь двор! — крикнул кто-то командирским тоном. — Трупы собак сюда, к свету! Загляните в сараи!..

* * *

Солдаты подхватили подстреленных собак, вытащили на середину двора и уложили на развёрнутый брезент. Сюда же бросили и третью.

И тут внезапно началось: шкуры рвались, расползаясь, будто по швам. Из-под шерсти появлялись залитые кровью человеческие тела.

Наташка дико вскрикнула, заголосила другая цыганка, отворачиваясь и защищая лицо поднятой рукой, в которой было ружьё.

Лица цыган стали белыми. Даже солдаты попятились.

Шкуры постепенно сползли совсем; на почерневшем от крови брезенте остались лежать трое убитых мужчин — в нелепых позах, со скрюченными руками, широко открытыми мёртвыми глазами.

Но вот одна из шкур шевельнулась, приподнялась, дотянулась до трупа и припала к нему. Послышались чавканье и хруст. Брызнула кровь. Человек начал исчезать; шкура быстро и ловко грызла его, отхватывала громадными кусками и глотала, сокращаясь змеёй.

Потом ожила вторая шкура, потом и третья. Хруст и чавканье усилились.

Испуганный голос скомандовал что-то невразумительное. Цыган оттеснили от расстеленного брезента солдаты. Встали кругом. И разом открыли огонь.

В грохоте и дыму полетели вверх клочья шкур, куски мяса; дым стал красным от крови.

Стрельба длилась долго, бесконечно долго, — по крайней мере, так казалось всем, находившимся во дворе.

* * *

Едва собаки бросились в атаку, Густых выскочил из укрытия, и гигантскими прыжками понёсся к дому, держась ближе к забору. В руке он держал короткий обрезок арматуры, найденный в укрытии. Здесь стеной стоял высокий, выше человеческого роста, высохший бурьян, полузасыпанный снегом. Бежать по нему казалось невозможным, но Густых, почти ползком в несколько секунд перебрался через бурьян и добежал до дома. Юркнул за угол.

Тут царил густой мрак, но зрение Ка обострилось. Он мгновенно разглядел раму дальнего, тёмного окна. Рама была выкрашена белой краской, и на её фоне отчетливо виднелись загнутые большие ржавые гвозди, которые и держали раму. Молниеносно и умело, будто занимался этим всю жизнь, Густых отогнул гвозди, тем же обрезком арматуры поддел раму снизу, потом — с боков. Аккуратно вынул её, не разбив стёкол, и поставил в заросли бурьяна.

Второй рамы не было: на дровах здесь явно не экономили.

Когда началась стрельба, Густых уже влезал в оконный проём.

Соскользнул с подоконника, увидел небольшую комнату с двумя лежанками, и дверной проём. За ним находилась ещё одна комната, и Густых с облегчением увидел в ней несколько шкафов.

Он открыл один из них — самый большой, как ему показалось, трёхдверный, под потолок. Он уже протянул руку, чтобы освободить от тряпья пространство, в котором мог бы уместиться.

План его был прост: он дождётся, сидя в шкафу, когда шум уляжется, и Дева вернётся в дом. Вот тогда-то он и выполнит, наконец, предназначенное ему Искупление.

И вдруг в комнате вспыхнул свет.

Густых зажмурился на мгновенье, а когда открыл глаза, увидел молодого человека в куртке, но без шапки, с густыми локонами волос. Этот юноша на первый взгляд был похож на студента. Но в руке "студент" держал пистолет Стечкина, а дуло его было направлено в грудь Густых. За молодым человеком маячил ещё кто-то, постарше, — белобрысый, с измятым небритым лицом, с расширенными от страха глазами.

— Владимир Александрович, поднимите, пожалуйста, руки, — внятно сказал молодой человек.

Это "пожалуйста" и обращение по имени-отчеству подействовали на Густых завораживающе. Он повернулся и медленно поднял руки.

— Повернитесь ко мне спиной, — сказал молодой человек, и добавил еще мягче: — Будьте так добры.

Густых хотел было возразить, но ничего умного в голову ему не пришло. Да и голова вдруг мгновенно опустела.

Он повернулся. Прямо перед ним, за широким дверным проёмом, чернел квадрат выставленной оконной рамы. Было довольно соблазнительно нырнуть в него и раствориться в темноте. Но ведь тогда не состоится, или, по крайней мере, будет снова отложено на неопределенный срок Искупление.

— А теперь я попрошу вас, — тем же настойчивым, но любезным голосом сказал молодой, — лечь на пол лицом вниз. Сначала, чтобы вам было удобно, встаньте на колени. Руки — на спину. Если вас это, конечно, не затруднит…

Густых, окончательно сбитый с толку, выполнил и это нелепое приказание.

Лёжа, прижавшись щекой к крашеному полу, Густых, наконец, сообразил, что он должен сказать:

— Кто ты такой, чтобы командовать мной?

— Вы, Владимир Александрович, находитесь в розыске уже несколько часов. В чём вас обвиняют, — не знаю. Но приказ отдан, и я его исполняю.

Тут он сказал тому, кто стоял позади:

— Давай, свяжи ему руки. Покрепче попрошу.

Густых вытерпел и это унижение. Белобрысый связал его на совесть, перетянув кисти рук чем-то вроде вожжей.