Со звездой на ниточке - [19]

— И впрямь этого достаточно, — сказал, присоединяясь к беседе, Этто, — и вдобавок выглядит очень живописно. Но люди нуждаются не в одной одежде, они еще должны кушать и где-то жить.

— У нас погожий климат, и мы живем среди природы, — объяснил румяный, — природа же нам дает и пропитание; она обильна фруктами, и мясо нам в руки прямо-таки бежит — так много здесь животных.

— Все это может быть, — сказал Этто, — но что вы делаете долгими днями, если не работаете? Должен же человек чем-то заниматься.

— Мы занимаемся самими собой, — сообщил румяный. — Самый интересный предмет для человека — это сам человек.

— Даже если он бездельник?

— Занимаясь самими собой, мы тем самым уже не бездельничаем; и оттого, что мы больше не работаем, у нас наконец-то есть время заняться самими собой.

— Логично, — сказал тогда Аз, — меня это убедило.

— Тавтологии всегда логичны, — возразил Этто, — но от этого они не перестают быть тавтологиями.

Аз почесал за ухом.

— Что тут сделаешь? С логикой трудно поспорить, даже если она тавтологическая.

— Наша прежняя жизнь, — снова вмешался румяный, — вот где была действительно тавтология, так уж тавтология. Мы постоянно поспешали с нашими потребностями за производством, и тем самым постоянно его подталкивали. Увеличение производства приводило к увеличению потребностей, а увеличенные потребности требовали увеличения производства. Мы бы себя до смерти загнали, если бы не положили этому конец.

— Если все так и обстояло, — признал Этто, — то получалась реальная тавтология. Только, когда вы от нее сбежали, вас увело в обратную крайность: чтобы не уработаться, оставшись людьми, вы вернулись к состоянию животных.

— И даже если бы мы жили, как животные, — заявил румяный человек, — в отличие от них мы все равно бы осознавали эту жизнь и, следовательно, наслаждались ею. Животная жизнь — это непорочная, первозданная, нестесненная и, следовательно, свободная жизнь; однако у животных ничего из этого нет, потому что они лишены сознательности. Желание быть свободным, как птица, дано только человеку, и только он может осознанно наслаждаться этой свободой, коли ее получит. А если он счастлив и доволен, то кто вправе упрекнуть его или хотя бы посмотреть на него презрительно и свысока?

— Никто, — решительно воскликнул Аз, — никто не вправе! И меньше всего — тот, кто бездумно бежит вдогонку за порочным колесом производственных циклов. Мне точно бы понравилась такая жизнь, как у вас; и если бы ничто мне не препятствовало, — Аз бросил искоса взгляд на Этто, — я хотел бы провести остаток своих дней на этой звезде.

— Сомневаюсь, — возразил Этто, — чтобы осознание того, что живешь, как животное, делало счастливым. А еще больше я сомневаюсь, что человек, который живет, как животное, сохранит сознательность надолго.

— Вполне справедливые сомнения, — отозвался румяный, — если говорить о животной жизни в презрительном смысле. В нашем же понимании она все равно лучше жизни людей, попавших в горькую зависимость. Более того, на самом-то деле мы вовсе не живем, как животные. Мы только освободили себя от рабства производства, а вместе с ним и от надуманных потребностей, и таким образом заново открыли истинные человеческие потребности. На нас больше ничто не давит, и мы можем уделять свое время чему хотим, и вот мы решили, что будет правильно заняться самими собой.

— А в чем состоит это занятие самими собой? — спросил Этто.

— Мы тренируемся в сыгранности между собой, — пустился в описание румяный. — Мы много танцуем, чтобы согласовывать свои движения физически; мы много разговариваем, чтобы проникаться чужими мыслями и чувствами и подстраиваться к ним, а еще — чтобы улучшить наше умение слушать друг друга. Мы добились такими упражнениям того, что любой в состоянии понять, что говорят десятеро других одновременно.

— Это поразительно, — признал Этто, — и мне становится понятно, что же мы увидели, когда прилетели. А кроме прочего, такая беседа, хоть все говорят одновременно, звучит очень мелодично.

— Не будь она мелодичной, мы бы не понимали, что говорит каждый, — объяснил румяный. — Подобно тому, как опытный музыкант слышит каждый инструмент большого оркестра и понимает его язык, так и мы понимаем каждый голос, но только если он своеобразен и в то же время созвучен с остальными, образуя гармоничное целое.

— Как при импровизации нескольких музыкантов вместе, — определил Этто.

— Так и есть, — подтвердил румяный, — и во всем остальном тоже. Мы постоянно упражняемся, чтобы развивать самобытность каждого и выстраивать взаимодействие, при этом импровизацию не ограничивает ничто, кроме гармонии.

— Все это звучит замечательно, — решил Этто, — и все-таки что-то в этом не так. И я разберусь, что же здесь не так.

Однако пока что такой возможности ему не представилось, потому что проснулись остальные румяные люди, которые принялись протирать со сна глаза и держать совет, на что употребить остаток дня.

Поскольку их компания все еще не обращала на землян ровно никакого внимания, Этто спросил своего собеседника, в чем причина такой невежливости.

— На самом деле так выразилась предельная вежливость, — пояснил тот. — У нас каждый может делать, что захочет. Так что приглашать человека к чему-либо излишне, у нас это даже посчитали бы за давление. Раз вы, прибыв к нам, к нашей беседе не присоединились, хотя были совершенно вольны это сделать, нам пришлось предположить, что вас к этому не тянет. Поэтому мы и оставили вас в покое.