Со стыда провалиться - [45]

[66] — кто-то потянул меня за локоть, и я, к своему восторгу, обнаружил рядом с собой леди, самую элегантную и аристократичную из всех, что мне доводилось встречать. Кроме того, в руках она держала печатное издание — на этот раз в виде журнала.

— Вы не возражаете, если я… — начала она.

— Конечно, нет! — возопил я и затолкал ее внутрь.

С бьющимся сердцем я встал за кафедру, робко открыл книгу и приступил к изложению краткой истории моего романа — как он появился на свет и почему я решил стать писателем. К своему удовольствию, я услышал бурные аплодисменты. Как ни гадко это было, но я не мог отделаться от мысли, что сейчас Харольд Пинтер со всех ног удирает с Шарлотт-сквер под хохот и свист публики, а вслед ему через всю Принцесс-стрит несутся презрительные выкрики: «Что замолчал, Харольд? Нам не нужно твоих идиотских пауз! Мы пришли послушать автора „Карна“, дружище. Comprende?[67]»

Я опустил голову, раскаиваясь в собственной «низости» и изображая смиренную покорность судьбе. Затем, откашлявшись, продолжил:

— Мне бы хотелось прочесть вам отрывок из романа, — сказал я и, подняв глаза, в ужасе увидел, как вся моя аудитория направляется к двери.

— Постойте, не уходите! — крикнул я. — Я еще не закончил!

Дама остановилась и с минуту смотрела на меня через плечо, а потом с вызовом бросила:

— У меня есть дела поинтереснее, чем слушать эту ерунду. Я зашла сюда, просто чтобы переждать дождь. — С этими словами она исчезла.

Мы подождали, без особой надежды, еще минут десять.

— Ничего не понимаю. Мы разослали рекламные листки по всем кварталам!

— Может, на сегодня закончим? — осторожно предложил мой агент и добавил: — У нас еще одна важная встреча, да, Патрик?

— С пивом у «Эдди», — сквозь зубы процедил я. — И бутылкой «Моэ и Шандон».

С чем мы и встретились. Господи, как же мы наслаждались этими пузырьками, как весело они взрывались на языке!

Мы снова обнаружили, что нетвердым шагом бредем по Принцесс-стрит. Огни большого города светили, казалось, для нас одних. Мы пропускали мимо ушей назойливые реплики, которые доносил ветер: «Харольд читал великолепно, не правда ли? Восхитительный литературный вечер!» И теперь нас уже ничего не заботило, кроме «уютного клуба и теплого общения с друзьями». Мы были убеждены — наконец-то! — что теперь наше положение просто обязано измениться в лучшую сторону!

Несомненно, именно наша уверенность вызвала усмешку на круглом лике луны, взошедшей над зубчатой стеной старого замка. Этому благородному светилу предначертано улыбаться, глядя на людские поступки и безграничную, непоколебимую самоуверенность. Наша упорная убежденность в том, что «хуже быть не может», оказалась в корне ошибочной, так как, победно завернув за угол, мы натолкнулись на размокшую вывеску:

«ЗАКРЫТО»!

L’envoi[68].

К сожалению, Патрик и его агент более не сотрудничают. Их обратный путь в отель тем вечером сопровождался резкими словами и взаимными обвинениями, и остатки веры в «философию позитивного» — назовем это так — разбились жестоко и навсегда в ту минуту, когда гостиничный бар также оказался закрыт, а мини-бар в номере — последняя искра надежды — пуст.

Я с превеликим удовольствием хотел бы написать, что они героически преодолели все трудности и по сей день частенько сидят за бокалом «Моэ и Шандон» в литературных кафе Лондона, почти с ностальгическим смехом вспоминая «тот вечер в Эдинбурге», который мог бы остаться в памяти шуткой, обернись фортуна иначе.

Только вот все случилось так, как случилось, и теперь при одном упоминании Эдинбурга автор начинает мелко подрагивать, его взгляд странно затуманивается, словно внутри разворачивается широкоэкранный фильм из тех, что смотрят в автомобилях, когда на экране темно, как ночью, а внезапная вспышка молнии, перечеркивающая небеса, превращается в желчную надпись для потомков, в горящие адским пламенем буквы:

Адам Торп И вечный стыд на шлемы наши

За славой он отправился к шотландским берегам,

Но понял, черт возьми, что никому не нужен там!

Все, все теперь погибло!

Позор и вечный стыд на шлемы наши![69]

Шекспир, «Генрих V»

Ноябрь 1988 года. На другом конце провода — Лора Камминг из «Литературного обозрения».

— Привет, Адам. Не хочешь взять интервью?

— Хочу. У кого?

— У поэта. Фамилия начинается на «Б».

— Браунджон?

— Бродский.

— Мать честная!

— Отличный материал, настоящая сенсация. К тому же эксклюзив.

Есть с чего разнервничаться. Иосиф Бродский недавно стал лауреатом Нобелевской премии по литературе, провел несколько лет в северной ссылке, был «усыновлен» Оденом[70], писал длинные поэмы как на русском, так и на английском и считался «одним из величайших поэтов двадцатого столетия» (по мнению его издателей). За исключением Ее Величества, погладившей меня по головке в Калькутте (совершенно не помню этого события), я ни разу в жизни не встречался с такой значительной персоной; меня ожидало интервью с огромной скалой.

Бродский находился в Лондоне: издательство «Пенгвин Букс» собиралось выпустить в свет его последний поэтический сборник «Урания». Всю следующую неделю я заполнял свои свободные часы (я преподаю в лондонском Политехническом колледже) творчеством Бродского, а также Мандельштама, Ахматовой и Цветаевой. Заметок и цитат я выписал на двадцать страниц, потом сократил их. Как уварившийся шпинат, подсказки превратились в нечто неопределенное, теперь их хватило бы самое большее на десять минут интервью. Я узнал, что Бродский обладает кипучей творческой энергией, может читать наизусть целые поэмы на английском (особенно Бетджемена), много смеется и вообще по характеру очень русский человек. Это меня подбодрило; мне требовалась лишь искра, чтобы он засверкал.