Со стыда провалиться - [21]

Поэт, оторванный от родины, я наконец почувствовал себя пророком, которого оценили по достоинству. Казалось, аудитория с жаром отзывается на каждое слово, охотно раскрывая сердце и душу. Непривычность обстановки и удаленность от дома делали каждую фразу настоящим перлом — ведь если к ирландцам и валлийцам в Альдебурге относились очень тепло, а английские поэты, как обычно, держались несколько отстраненно, то меня от родных краев отделял целый океан плюс порядочный кусок материка, поэтому воспринимали меня здесь соответствующе — как эксцентричного чужеземца. Впервые в жизни я чувствовал себя почти что модным.

Дома, в Мичигане, владелец похоронного бюро, пишущий стихи, приравнивался обществом к дантисту — любителю попеть под караоке, — отношение тем более неприятное, что в нем присутствовал налет скуки. Но здесь, в Англии, я был не чудаком, а знаменитым поэтом, которого «обихаживали» местные поклонницы литературы, неглупые и хорошо сложенные дамы: одна предлагала мне отведать домашние сыры всевозможных сортов, другая щедро наливала в чашку чай, третья угощала домашними булочками, четвертая — хорошенькая жена приходского священника — записывала в блокнот мои замечания, высказанные в беседе с коллегой-поэтом об особенностях ямбического пентаметра, а также упоминания типа «когда я в последний раз видел» Хини, Мюррея[27] или других, еще более ярких светил поэтического небосклона. И хотя до этого я много лет вел себя вполне скромно, явная восторженность, с которой ко мне отнеслись, опьянила меня сверх меры. Почувствовав себя центром безраздельного внимания, я стал чрезвычайно разговорчив, общителен, словно завсегдатай светских раутов; сыпал остротами, блистал умными мыслями, был, как никогда, великодушен, щедр и чертовски привлекателен, поражая всех окружающих, в том числе и себя самого.

Тогда-то я и заметил в дверях салона симпатичного мужчину, которого, как мне показалось, уже встречал прежде. Поскольку в эти места я приехал впервые, то решил, что он из Мичигана. На нем был более элегантный и тщательно отглаженный костюм, нежели те, что носят представители писательской братии, и вообще он выглядел как-то по-американски — лицо запоминающееся, а вот имя начисто вылетело у меня из головы. Я подумал, что это скорее всего мой соотечественник из Милфорда на отдыхе, либо знакомый по «Ротари-клубу»[28], или такой же, как я, владелец похоронного бюро, с которым мы встречались на общенациональной конференции — видимо, он прочитал обо мне в одной из английских газет и поменял маршрут путешествия, чтобы заглянуть в Альдебург и послушать мои стихи. Иных объяснений у меня не нашлось. Пусть я и не мог вспомнить имени этого мужчины, но был уверен, что встречал его не в этих местах.

Извинившись, я прервал беседу с женой пастора и пересек зал, рассчитывая на радостные приветствия знакомого. Тот, однако, смотрел мимо меня, как будто пришел ради кого-то или чего-то другого. Должно быть, решил я, он не узнал меня вне привычной обстановки и без моего традиционного черного костюма. По мере приближения я все сильнее утверждался в мысли, что общался с этим человеком в Америке. Я напряг память, пытаясь припомнить имя, время или место, с которыми связаны детали нашего знакомства.

— Ужасно рад вас видеть! — воскликнул я. — Да еще так далеко от дома!

Разнежившись в лучах славы, я был благодушен, приветлив и настроен на дружескую волну. Я энергично потряс его руку. Он посмотрел на меня с легким удивлением.

— Я точно помню, что знаю вас, но не помню откуда, — произнес я, не сомневаясь, что мой визави подскажет подробности нашего знакомства: назовет общего приятеля, обстоятельства нашей встречи или причину своего приезда.

— Том Линч, — с улыбкой представился я, — из Мичигана. — На случай, если наше знакомство имело профессиональный характер, я прибавил: — Милфордское похоронное бюро «Линч и сыновья».

— Приятно познакомиться, мистер Линч. Меня зовут Файнс. Рэй Файнс… — У него был негромкий, бархатистый, но хорошо поставленный голос. Священник, подумал я. Они постоянно ездят «по обмену», по три-четыре месяца проводя приходские службы в другой стране и получая возможность посмотреть мир на скромное церковное жалованье. А может, он телерепортер и намерен взять интервью у американского поэта, посетившего Туманный Альбион?

— Вы здесь на отдыхе? — поинтересовался я.

— Нет-нет, просто приехал навестить друзей. — Он продолжал оглядываться по сторонам, словно пришел сюда совсем не из-за меня.

— А где мы с вами раньше встречались? Что-то никак не вспомню, — признался я.

— Не знаю, — промолвил он и добавил, почти застенчиво: — Вероятно, вы видели меня в кино.

— В кино?

— Ну да, — смутился он. — Наверное. Я снимаюсь.

Это было одно из тех мгновений, когда внезапно вспыхивает свет или рассеивается туман и все вокруг приобретает четкие очертания. Конечно же, я видел этого человека в Штатах — дома в Мичигане, в милфордском кинотеатре, в «Списке Шиндлера», где он играл Амона Гёта, безжалостного нациста, который расстреливал евреев ради забавы; а еще я видел этого актера в недавнем фильме «Телевикторина» в роли одаренного, но доверчивого «золотого мальчика», сына американского поэта Марка Ван Дорена. И это был никакой не Рэй Файнс. Его звали