Со шпагой и факелом - [48]

Всяк же может тут видеть, что князя Алексея, родителя помянутой невесты, и других им сродников и сие дельце было, и что они, видя у себя отнятое, которое мечтали в руках своих иметь – монарший скипетр, не оставляли ничего, что бы ни показалось к высокости их угодное. Прежде уже мы показали, как бесстудно князь Алексей оный показывал хартию, якобы прямой завет, от Петра II написанный. А когда то не удалось, то избрали они императрицу, да без власти и силы, чтоб сами тем завладели и они бы делом царствовали, а государыня царским только именем тешилась. Но дабы и вид славы царской не весьма от дому их отлучался, сию-то штучку употребить затеяли. Понеже если бы Катерина их в погребальной церемонии императорское место заняла, сделали бы оную, если не равною самой государыне, то хотя второстепенною, да еще, чаю, и на том не остановились.

Того же февруария в… день[69], который тогда воскресный был, императрица Анна в Москву вошла с великою славою, да и сама не имела чем веселиться, и многие о бедном ее состоянии тужили и печалились. Когда вошла в дом царский, тотчас узнала, что она якобы полонена и заключена в честную тюрьму. И нельзя сей было иначе думать, понеже князь Василий Лукич Долгорукий, который из Курляндии привез ее в Москву, у самых дверей светлиц, ко пребыванию ее уготованных, занял себе другие светлицы, так что никому невозможно было доступить до государыни без его позволения. Да и кого допускал, за тем и сам вхаживал, и никто отнюдь, ниже сестры ее величества, не волен был, что ни есть поговорить, разве присутствующу и слышащему ему.

Между тем верховные господа прежнюю присяги форму, которою народ на верность государю своему себя обязует, переменя, новую выковали, вымарав многие как обносилась речь, самодержавие заключающая. И потом февруария в… день всех чинов созвали для присяги к первопрестольной церкви, которая вкруг по площади многим воинством обставлена была. И тогда в собрании Верховного Совета некоторые из шляхетства о переменной присяжной форме спорили. А в палате синодской первый член, архиепископ Новгородский[70], как к товарищам своим, так и ко всем прочим архиереям и архимандритам (а было многое число), увещевательную речь имел, ясно показуя, что великое весьма дело есть присяга, и вечно наводит бедство, если кто присягает на то, что противно совести, или чего и сам не хочет, или не ведает. И для того настоял, дабы Синод от Верховного Совета Новосоставленной, как слышно, присяжной формы первее требовал, чтоб знать, что в ней содержится.

И тако из Синода в Верховный Совет секретари посыланы, ходили, и возвращались один по другому, и доносили, что господа верховники не отрицают прислать в Синод требуемую форму, однако ж не присылали. И когда того синодальные многократно чрез посылаемых секретарей домогались, а верховные многократно прислать обещались, внезапно в Синод повещено, что господа верховные в церковь вошли и духовных тамо ожидают. Новгородский тою ведомостию смущен, советовал не ходить туда, но как увидел, что все идут, будто бы некоею силою влекомы, и сам за ними пошел.

Только же что вошли архиереи в церковь, тотчас господа верховные стали ласкательно просить их, дабы первые они учинить присягу изволили, яко всего народа пастыри и в духовных делах предводители. И тогда Новгородский, воспросив у собранного народа молчания, которое и сделалось, в той же силе, как говорил в Синоде, всем вслух о присяге проповедовал. Великое собранных было множество, и все из шляхетства. И на слова архиерейские краткие из кучи ответы с воздыханием произнеслись, что истинное тое наставление и что присяга дело страшное!

Увещевал же всех архиерей, дабы никто безрассудно присягать не торопился, и домогаться стал, чтоб первее форма присяги всем вслух и с амвона прочтена была, чтоб все могли ведать, на что присягать надлежит или не надлежит. Прекословил же Новгородскому князь Дмитрий Голицын, но из речей его архиерей оный вящие к делу своему доказательства выводил. Но прочие из верховных, опасаясь, чтобы не пришло до смутки, скоро на требование Новгородского позволили. Да и тут вещица весьма чудная приключилась: когда велено секретарю взойти на амвон и формулу присяги прочесть, и се ни у него и ни у кого не было формулы, которых многие тысячи напечатано. Из чего можно видеть, что факция оная все торопко и непорядочно делала и в затейках своих больше имела страха, нежели упования.

Когда же принесли и прочли формулу, стало явно слышащим, что хотя некие прежние речи, самодержавие означающие, выключены, однако же не включено других, которые бы ясно изображали новый и от прежнего разнствующий владения образ, и осьмоличные оные владетели не именованы (чего найпаче весь народ, ожидая, дрожал), и о подверженных государыне договорах ничего не упомянуто. И вся присяги перемена в сих речах была, что присягают отечеству и государыне.

Того ради, как архиереи, так и из мирских начальнейшие, порассудив, что формула верховникам не к пользе и впредь к раздружению намерения их помешки сделать не может, приговорили принять оную снисходительно. И тако по словам оной формы присягу исполнили. Обносится же, что сочинена была формула иная, затейкам верховных господ служащая весьма, да произнесть ее господа не посмели.