Сны под снегом - [39]

Златоуст Танеев?

Все Танеевы дураки.

Этот не дурак, но зато — мерзавец.

Очень приятное исключение.

Я — дурак.

Как я мог гувернантку Танеевых, эту гиену, эту Зою Борисовну, эту сводню.

Пришла почта, ваше благородие.

Почта.

Ну да.

Салтыков, настоящим принимаем Вас в кавалеры светлейшего Ордена Рогоносцев.

Не вскрою, порву не распечатывая.

Должен открыть.

Мы, студенты Земледельческого и Лесного Института в Новой Александрии (люблинской губернии), просим Вас, Милостивый Государь, принять от нас пожелания скорого выздоровления, ибо здоровье Ваше, столь дорого нам и всей читающей молодежи.

Я ошибся, еще нет.

До следующей почты.

До следующего бинокля в театре, стука у дверей, двусмысленной улыбки при проходе.

Убью его.

Нет, он меня убьет.

Нет, Лиза сама.

Убивает меня исподволь, но неотвратимо.

Может это не Танеев?

Может мой лицемерный приятель, жирный Лихачев.

Я видел, как проходя он коснулся рукой плеча Елизаветы. Мне показалось.

Болят глаза и зрение все хуже.

Не пущу Лихачева на порог.

Ой!

Что там снова, черт побери!

Попугай выскочил из клетки и клюнул Зою Борисовну в губы.

В губы? Вот так штука!

Как вы можете смеяться, Михаил Евграфович!

У тебя нет сердца, Мишель.

У вас, у вас есть сердце.

У вас.

58

Утешения искать в истории.

Ведь знал же я эти светлые личности, для которых история служит только свидетельством неуклонного нарастания добра в мире; все более великолепным воплощением идеала. Для этих людей идеалы были реальней самой реальности.

Они стояли у них перед глазами, их можно было осязать алчущими руками, и никакие уколы неумолимой действительности не в силах поколебать в них эту блаженную уверенность.

Это люди святые, но что общего с их историческими взлетами имеет обыкновенный, средний человек?

Сей герой относительного добра, относительного счастья и относительной правды, немного требует от жизни; мирится с тем, что возможно; за синоним счастья охотно признает удобство.

Его идеалы не слишком возвышенны, а в случае нужды он готов пойти на компромисс: только не добивайте до конца!

Понятно, для этого человека утешения, преподаваемые историей, не кажутся чересчур очевидными.

Он даже готов поверить в историческую победу добра, но процесс нарастания правды нередко кажется ему равносильным процессу сдирания кожи с живого организма.

Самоотверженность не в нравах среднего человека, да ведь она и не обязательна.

Оправдываясь, он непрочь сослаться на ненормальность самоотверженности вообще — и в принципе будет, пожалуй, прав.

И хоть ему можно возразить на это, что в ненормальной обстановке только ненормальные явления и могут быть нормальными — но ведь это уж порочный круг.

Средний человек не наделен ни будущим, ни прошедшим; он всеми своими помыслами прикован к настоящему и от него одного ждет охранной грамоты на среднее, не очень светлое, но и не чересчур мрачное существование.

Программа его скромна и имеет очень мало соприкосновения с блеском и полнотою исторических утешений.

А история, несмотря ни на что, существует.

Существует борьба добра со злом, правды с ложью.

Существует в этой борьбе добро и зло, правда и ложь живут одновременно и рядом.

Только правда никогда не кажется завершившейся, не может быть завершившейся, сама себя ищет и подчас ошибается.

А ложь, какой бы она ни была, попросту бьет — и удары ее без конца падают на среднего человека.

Есть поколения, которые не знали ничего, кроме этих ударов.

Что же тогда остается?

Искать утешения в истории.

59

Милостивый государь, возможно, что это с нашей стороны чрезмерная осторожность, прошу поверить для нас же самих невыразимо печальная, но при нынешнем состоянии славянского вопроса, наблюдая отношение к нему общества, особенно же настроение цензуры, мы не можем.

Ваши взгляды нам чрезвычайно близки, однако накануне интервенции и учитывая ту роль, которую правительство намерено тут сыграть, попытка опубликования повлекла бы несомненно.

Надеюсь, что вы захотите понять и простить.

Еще чего, даже не подумает!

Автор пишет и какое ему дело до наших страхов: он хочет печатать, раз написал — и кто тут мелочен? автор? редактор? публика?

Солдатскими портянками история затыкает нам рты.

Публика кричит ура в честь черногорцев и сербов, кондотьера Черняева называет Гарибальди; цыганский хор с чувством исполняет «Kde domov moj»; миссия по отношению к угнетенным славянам; ребята Черняева грабят белградские магазины; публицисты апеллируют к властям, чтобы они занялись проливами; на Шипке снег; мы очень, очень любим славян — особенно за пределами Империи; даже Елисеев, хоть в Париже новый цилиндр купил, не может удержаться и кричит: ура; четыре дня на побоище; вольноопределяющийся Гаршин, войной сделанный писателем; неосторожный поэт Жемчужников; а я.

Вы хитрец, Михаил Евграфович, градоначальника изобразили, что развлекался изданием законов: настоящим возбраняется делать пироги из грязи, глины и строительных материалов; а цензура пропустила намек.

Да ведь я его выдумал.

Выдумали, выдумали, а тут смотри — в самом деле губернаторам разрешили издавать законы; хитрец; вот вы и пропали — это взятка моя; время теперь военное, ничего не поделаешь.