Сны под снегом - [24]

Лежащий в развалинах Глупов он перекрестил в Несгибаемый — и магическое это имя из небытия немедленно улицы подняло — прямые, как стрелы, радиусами разбегающиеся от квадратной площади, посреди которой Угрюм-Бурчеев, создатель порядка, ось великолепной симметрии, стоял и служил примером.

Счастье было так близко.

Всего лишь на шаг по прямой линии облеклась в плоть Утопия.

Но тогда.

34

Ничего не понимают.

Плоха та птица, что в собственное гнездо.

Народ.

Какой, к черту, народ?

Абстрактный — или исторический, который породил и выносит градоначальника с фаршированной головой, породил и выносит, вздыхая, Угрюм-Бурчеева, а в порыве злобы, случайные жертвы с колокольни сбрасывает.

Смех для смеха.

Ха-ха-ха, Салтыков-весельчак.

Нет, у Салтыкова нет чувства юмора.

Юмор предполагает великодушие, доброту и сострадание.

Неужели?

Придите ко мне и я успокою вас.

Ложь.

Искусство оценивает жизненные явления единственно по их внутренней стоимости, без всякого участия великодушия или сострадания.

Но, Мишель, не сердись, но я ведь тоже не понимаю.

Разве это возможно, чтобы градоначальник летал по воздуху и зацепился за шпиль?

Помнишь, когда я была барышней, ты сочинил для меня историю России и там.

Дура.

Ты всегда говоришь, что я дура, но рецензент.

Мерзавец.

Уважаемый господин редактор, хотя и не в обычае, чтоб беллетристы вступали в объяснения со своими критиками, но.

Во-первых, г. рецензент приписывает мне такие намерения, в связи с, он обличает меня в недостаточном знакомстве, ошибках в хронологии, а также что я много пропустил: где Пугачев, где сенат, в котором не нашлось географической карты России, где много других происшествий, перечисление которых приносит честь рецензенту, но в то же время не представляет и особенной трудности при содействии изданий гг. Бартенева и Семевского.

Однако я должен вывести почтенного рецензента из заблуждения, будто бы, издавая историю града Глупова, я имел в виду «историческую сатиру», я также должен уверить его, что даже и на будущее время сенат, не имеющий исправной карты России, тогда, как, например, такой факт, как распоряжение о писании слова «государство» вместо слова «отечество».

Сверх того историческая форма рассказа представляла мне некоторые удобства, равно как и форма рассказа от лица архивариуса.

Но в сущности, я никогда не стеснялся формой и пользовался ею лишь настолько, насколько находил это нужным.

И мне кажется, что ввиду тех целей, которые я преследовал, такое свободное отношение к форме вполне позволительно.

Далее рецензенту кажутся вздором такие образы, как градоначальник с органчиком в голове и тому подобные.

Но зачем же понимать так буквально?

Ведь не в том дело, что у Брудастого в голове оказался органчик, наигрывающий романсы: «не потерплю!» и «раззорю!», а в том, что есть люди, которых все существование исчерпывается этими двумя романсами.

Надеюсь, что в объяснениях я не зашел слишком далеко.

Затем, приступая к обличению меня в глумлении над народом непосредственно, мой рецензент высказывает несколько теплых слов, свидетельствующих о его личном сочувствии народу.

Оно меня безмерно радует; но думаю, что я собственно не подал никакого повода для столь благородной демонстрации.

Остаюсь, господин редактор, с выражениями, ваш Салтыков.

Не напечатали, мерзавцы.

Мерзавцы и дураки.

Дураки и лицемеры.

А доктор Ионов?

Доктор Ионов не мерзавец.

Я его не считал и дураком.

Когда в Вятке мне было особенно плохо, именно доктор Ионов.

Во всей Вятке единственный дом, в котором я.

Доктор Ионов, прямолинейный и честный, но почему.

Не понял.

С натянутым и ледяным письмом вернул книгу, что не желает, с письмом любезным, но оскорбительным, что не желает впредь никаких, ведь я всегда посылал ему, никаких отношений со мной, подарков, переписки, не желает.

Не понял.

Никто не понял.

А ведь стоит только выглянуть в окно: градоначальник безумный летает над городом, градоначальник с головой нафаршированной трюфелями, с органчиком в голове, без головы, все летает по прямой линии.

Болит сердце.

Может я сошел с ума, не они?

35

Нечаев. Кто это такой — Нечаев?

Этого никто не знает.

Но все дрожат.

Дрожанием руководит полиция.

Раз — открыть рот, два — лязгать, ночь опускается при счете три, входит полиция, лязгать, лязгать, этот уже не должен, потому что его забрали, но остальные — открыть, лязгать.

Нечаев?

Исчез как привидение, может его вообще не было, но ведь что-то было; что такое, скажите; лучше не говорить.

Реален — лишь труп, найденный в пруду.

Встать, суд идет.

Первый в истории России гласный суд, с речами адвокатов, с представителями прессы, даже с публикой в зале; с делом Нечаева стали мы таким образом государством законным, европейским, поздравляю; над головами судей — Александр, просвещенный монарх; встаем почитая справедливый суд; но почему эта дрожь?

Раз — открыть рот, два — лязгать; слово имеет господин прокурор; восемьдесят семь подсудимых, но Нечаева недостает на скамье.

Не думаю, Николай Алексеевич, чтобы мы могли позволить себе дать собственный отчет о процессе, если бы однако в обзоре печати.

Попробуйте, но очень осторожно.

Ведь не напишу же я, что это банда мерзавцев, готовых продать душу за полгроша.