Сны памяти - [98]

Еще через день-два мне по телефону позвонил Олег Волков, один из старейших русских писателей. Разговор он начал очень сердито, даже агрессивно: «В ответ на Ваше обращение я послал Вам большое письмо — на 12 страницах. Такое же письмо отправил и Калистратовой. Вы хоть сообщили бы мне о его получении». — «Дорогой Олег Васильевич! К сожалению, Вашего письма ни я, ни Софья Васильевна не получили. Возможно, почта его не доставила». — «Как же так?! Я сам отнес его на почту!» — он продолжал сердиться. Не помню, кажется, он сказал, что копии он не оставил.

Следующим откликом была небольшая записка от писательницы Любови Кабо; записку мне принесла моя и ее знакомая. Кабо пишет, что я всей душой присоединяюсь к вашей просьбе, но вы меня простите, Лариса Иосифовна, я не могу ни подписать вашего обращения, ни написать от себя что-нибудь — сейчас готовится к публикации моя книга. Я ждала этого 10 лет, и боюсь все разрушить. Может быть я не права… Это был ответ, человеческий ответ. Эта записка меня растрогала и тогда, и трогает меня и теперь.

Других откликов не было. Ни одного! Впрочем, ведь мы и не просили ставить нас в известность о действиях, какие предпринял или намерен предпринять наш адресат.

Год назад я написала Горбачеву, что хочу понять, кто и какие вел переговоры на Западе по поводу Толи Марченко. Но вы помните, Горбачев сказал, что тогда он не знал, что есть политзаключенные. Я уверена, что он знал — к нему обращались не только мы. Я хотела высказать эту тему. И что состояние общества характеризуют вот эти ответы, которые мы получили, или не получили. Характеристика состояния общества. Записка Любови Кабо, я думаю, наиболее представительная. Но и наше решение тогда — тоже характеристика состояния общества. Мое решение было связано вот с чем. Толя объявил голодовку за освобождение всех политзаключенных, это было лето 86 года, — и что же, он в лагере пытается что-то сделать, а я на воле ничего не буду делать? Это сыграло роль, конечно. А также то, что появился Горбачев, на которого все-таки была некоторая надежда.

Когда выдвигался Горбачев в президенты, я была на предвыборном собрании. Я задала какой-то вопрос, Горбачев жутко разозлился и сказал: вы не понимаете! Я-то как раз понимаю и даже не осуждаю его. Я что-то спросила насчет политзаключенных. Я понимаю, что он не решался на этот шаг, потому что он висел на волоске. То есть я его как бы не осуждаю, но мне хотелось, чтобы он как-то об этом сказал. Но он предпочел сказать другое, что он ничего не знал. Он сказал: но я же их освободил… А я отвечала — я уже тоже завелась — я говорю: нет, это я их освободила! И он мне отвечал таким образом: если бы не я, вы бы до сих пор писали петиции. Надо сказать, что в этом каждый из нас был прав — и он, и я.

О Люде Алексеевой

Людмилу Михайловну Алексееву, сегодняшнего нашего юбиляра, знает множество людей. Знают как автора и ведущего аналитика программ радио «Свобода», «Голос Америки», как историка, автора первой — и пока единственной — книги, посвященной описанию и анализу современной общественной жизни СССР, нынешней России («История инакомыслия в СССР, новейший период»), как одного из первых и активнейших участников и организаторов правозащитного движения — важного проявления общественной жизни. Людмилу Михайловну знают в России, на Украине, в США, знают прежние и нынешние правозащитники, слушатели аналитических зарубежных радиопередач, читатели, историки, бывшие политзаключенные, их семьи.

Но Люду Алексееву, Людочку знают немногие — родные, близкие и друзья. Именно так посчастливилось знать Люду и мне.

Мы познакомились так давно, что, кажется, знаем друг друга всегда, всю жизнь — как знают друг друга сестры. Но ведь мы и есть названные сестры — это даже зафиксировано официально. Когда одной из нас грозил арест за эту самую общественную активность, мы договорились, что, предоставляя личные данные (о родственниках) тюремной администрации, одна назовет другую двоюродной сестрой. Это было по тем временам для «сестры» небезопасно (по фр. пословице, cousinage — dangereuse voisinage — кузинаж — опасное соседство), зато позволило бы ей совершать всякие формальности от имени арестованной и, может быть, даже присутствовать на суде. Первой разыграть задуманный спектакль выпало мне. И в августе 1968-го я так и поступила. Халтурщики из КГБ не стали ничего проверять-перепроверять, и на суде среди тщательно отобранной «публики» и немногочисленных родственников я с радостью увидела сестричку. Она же первой приехала ко мне в ссылку, в сибирскую Чуну, привезла необходимое на первый случай барахло, продукты, деньги. И сразу же развернула невероятную активность: нашла продающийся дом, на доброхотные пожертвования друзей, знакомых и незнакомых купила его, как полагается, впустила туда кошку. Два-три месяца спустя из Москвы в Чуну прибыл контейнер с разнообразной начинкой для дома — кое-какой собранной по знакомым мебелишкой, кастрюлями-сковородками, всяческим необходимым в хозяйстве тряпьем; особенно запомнилась мне ручная старинная кофемолка с трогательной и романтической историей. Контейнер снаряжала и отправляла Люда.