Сны о России - [76]

Двадцать четвертого июля состоялась вторая встреча между русскими и японцами. Уточнив полномочия Исикава и Мураками, Адам Лаксман хотел вручить им от имени генерал-губернатора Сибири правительственное послание, но японская сторона отказалась его принять, поскольку не имела права нарушить закон, запрещавший принимать от иностранцев официальные документы где-либо, кроме Нагасаки. Лаксман спросил: не следует ли понимать этот отказ как нежелание признать значение и цели специально прибывшей в Японию русской миссии? Японские представители оставили этот вопрос без ответа. Тогда Лаксман решил сообщить содержание послания устно через Туголукова, но японцы снова повторили, что дипломатические переговоры могут вестись только в Нагасаки и, если Лаксман пожелает туда отправиться, они постараются получить для него соответствующее разрешение.

Убедившись, что переговоры зашли в тупик, Лаксман перешел к вопросу о передаче японской стороне Кодаю и Исокити. Японские представители заявили, что направят в резиденцию Лаксмана чиновника, которому можно будет передать Кодаю и Исокити. Казалось, что речь идет не о живых людях, а о товаре.

В тот же вечер двое чиновников в сопровождении еще двух человек прибыли за Кодаю и Исокити, с тем чтобы отправить их в Эдо. Они вручили Адаму Лаксману документ за подписями Исикава и Мураками, который гласил: «Удостоверяем, что на земле Мацумаэ нам были переданы потерпевшие кораблекрушение Кодаю и Исокити».

Кодаю и Исокити торопливо собрались и последовали за чиновниками, не успев даже как положено проститься с Адамом Лаксманом и прочими участниками экспедиции.

Высоко в небе холодным блеском сверкали звезды. Кодаю и Исокити впервые ощутили на щеках дуновение родного вечернего бриза. Они прислушивались к характерному стуку сандалий, в которые были обуты чиновники, кваканью лягушек, пению цикад… В России им тоже доводилось слушать и лягушек, и кузнечиков, но здесь, на родине, все звучало по-иному. Что ни говори, а это были голоса японских лягушек, японских цикад.

У Исокити вырвался из горла странный звук, похожий на стон. Кодаю понял, что тот изо всех сил сдерживал себя, чтобы не разрыдаться. Один из чиновников недоуменно оглянулся.

Много дней спустя Исокити рассказал Кодаю о том, что он почувствовал в ту минуту:

— Я услышал пение цикад, кваканье лягушек, стук сандалий. Почувствовал, что иду по родной земле, окруженный родными звуками, и ощутил удивительное спокойствие, умиротворенность. Я подумал: да, именно в этой стране я жил до того, как потерпел кораблекрушение. Перед глазами всплыли лица всех, кто умер во время скитаний, вдали от родины. Я вспомнил, как страстно желали они вновь ступить на родную землю… и не дождались. Невыносимая грусть охватила меня, и я не смог сдержать слез.

В ту ночь Кодаю обуревали мысли, которые уже не оставляли его до конца жизни. Но в отличие от Исокити Кодаю не вспоминал о своих друзьях, которые спали вечным сном в далекой России, не вспоминал он и о Сёдзо и Синдзо, оставшихся в Иркутске. Он думал только о себе и о том, что вернулся в страну, где жить ему будет труднее, чем жилось на снежной Амчитке, в Нижнекамчатске и Охотске. Он имел неосторожность вернуться туда, куда не следовало возвращаться. И эта темная ночная дорога, и блеск звезд, и цвет вечернего неба, и голоса лягушек, цикад уже не ощущались им как свое. Правда, когда-то все это было ему близким, но теперь он этого не чувствовал. Короткие фразы, которыми время от времени перебрасывались шедшие впереди чиновники, безусловно, произносились на его родном языке, но даже слова казались ему чужими. Все, что его окружало, было ему чуждо, и сам он был чужд всему окружающему. Ему довелось видеть то, что ни в коем случае не следовало бы видеть, если он хотел жить в стране, куда вернулся. Он повидал Ангару, Неву, снега Амчитки, пургу в Охотске, Кирилла Лаксмана, его кабинет, церкви, церковные колокола, загадочную тайгу, роскошный дворец Екатерины, величественную императрицу в уборе, украшенном драгоценными камнями… Испытывая невыразимое чувство одиночества, Кодаю брел вслед за чиновниками, сам не зная куда и зачем…

Двадцать седьмого июля состоялась третья встреча Адама Лаксмана с представителями Японии. На этот раз Исикава Сёгэн подтвердил, что он понял и принял во внимание содержание правительственного послания, которое разъяснил на предыдущей встрече Туголуков, а также уяснил себе, что российская императрица специально направила сюда Адама Лаксмана, желая установить отношения с Японией.

— Но, — продолжал Исикава, — как мы уже неоднократно указывали, нашим законом запрещено где-либо, кроме Нагасаки, вести переговоры об установлении дипломатических и торговых отношений. У меня есть разрешение для вас на посещение Нагасаки. Пользуясь данными нам полномочиями, мы хотели бы вручить вам этот документ. Если у вас появится желание вести переговоры, можете им воспользоваться.

Вслед за тем один из чиновников вручил Адаму Лаксману разрешение на право захода в Нагасаки. Хотел Лаксман того или нет, но он был вынужден этим удовлетвориться. Во всяком случае, этот документ в какой-то степени оправдывал его приезд в Японию — своего рода лицензия на торговые переговоры в будущем. Итак, третья встреча принесла важные результаты. По крайней мере, так считал Лаксман.