Снова пел соловей - [59]

Потом был еще дом, душный и полутемный, в котором все уже спали, и Андрей лез на печку, цепляясь за горячие кирпичи, прикрытые старыми одеялами. Он упал на эти одеяла лицом вниз, и печь закружилась вместе с ним, сначала медленно, потом все быстрей… Андрею представилось, что печь стоит на огромном шаре, и шар этот падает в бездну. Он испугался, хотел ухватиться да руку Гали, не нашел ее и внезапно понял, что он — один. И тогда ему стало все безразлично. Он камнем упал во тьму…

Пробуждение было тяжелым. Андрей долго не открывал глаз, чувствуя, что он один на печи, с трудом припоминая, что же было вчера. Потом, пятясь, сполз с печи, нащупал ногами лесенку и, пошатываясь, вступил на пол. Галя сидела на лавке и настороженно посмотрела на него. Старая женщина подала кружку холодной воды. Андрей долго пил и не мог напиться. Рука у него дрожала.

Праздник для Андрея на этом кончился. Снова начались игра в карты, церемония с платком и шестерками. Андрей с тоской смотрел в темнеющее окно и думал, как хорошо было в такие вечера дома с матерью или в клубе с друзьями. По его вине мать осталась без праздника, да и в его первом новогоднем дне не было ничего светлого, кроме томительного ожидания той минуты, когда он с Галей снова окажется вдвоем у распахнутой в зимний вечер тесовой двери…

Ослабели новогодние морозы, кончились зимние каникулы, но в центре города, у гастронома, еще стояла высокая, поседевшая от инея елка с разноцветными лампочками в хвое. В середине января потеплело, закапало с крыш. Снег на улицах стал мягким и рыхлым, деревья и дома потемнели.

Андрей работал в утренней смене и еще в первый обход заметил, что Галя не кивнула ему, взглянула и тут же отвернулась. Так было и во второй обход, и в третий.

«Затрепало», — подумал он с искренним сочувствием. Так говорили ткачихи, когда станки не слушались их, когда нельзя было выкроить и минуты передышки. «Затрепало», — значит платье прилипло к спине, и ткачиха кружится между станков, как белка в колесе.

В полдень в кабинете мастера собрались его помощники — бригадиры. Андрей спросил одного из них — плечистого парня в полосатой тельняшке:

— У вас сегодня заправили новый сорт?

— Нет вроде. А если и так, тебе-то зачем?

— Спросил просто, — как можно равнодушней произнес Андрей. — Мне показалось, крайняя шестерка барахлит…

— Так-так, — сказал бригадир и, подмигнув товарищам, сел на стол напротив Андрея. — Что-то ты травишь, братишка. А мне вот показалось совсем другое. То-то я с Антоновой тебя видел. Ну, признавайся сразу: испортил девку? — Андрей ошалел от этого намека, но бригадир уже снисходительно похлопывал его по плечу. — Ладно-ладно, я пошутил, чего ты раскипятился? Туши-ка свой примус, вот так. А по правде, она сегодня того, не в духе. Может, ты знаешь, почему она не в духе, а?

— Треплет ее.

— Ну нет, это уж ты мне поверь. Станки как часы идут.

После работы Андрей стоял у проходной. Галю так и не увидел: она незаметно прошла в толпе. Он забежал домой, чтобы показаться. Обедать не захотел — не до того было.

Застал он только Клаву. После Нового года Сашку обсуждали в автоколонне и по решению товарищеского суда отправили лечиться от запоев. Клава скучала. Она валялась на печке, еще более неряшливая и вялая, чем всегда, и хандрила. Волосы ее были распущены, из-под халата белело кружево комбинации, разношенные валенки выглядели особенно большими на ее тонких смуглых ногах.

Андрей едва переступил порог, как тут же спросил, задыхаясь от обиды:

— А Галя где?

— Ушла Галя.

— Куда?

— Не доложилась. — Клава перевернулась на спину, зевнула. — Девка молодая. Чего ей дома сидеть? Что она здесь высидит? Ей жить надо. Только и пожить, что в девках.

— Я подожду ее.

— Жди, коли время есть.

Он прошел в глубину комнаты, присел у окна и расстегнул пальто. Клава слезла с печи, с хрустом потянулась и, мурлыкая себе под нос что-то неразборчивое, остановилась перед зеркалом, висящим в простенке. Андрей слышал, как сухо и жестко шуршат в гребне ее густые черные волосы. Он стал смотреть на улицу. За стеклами видны были темные на синеющем снегу палисады, деревья, более низкие, чем летом, дома в снежных шапках. Женщина в серой фуфайке шла по тропе с ведром воды. Пробежал мальчишка на ярко-желтых лыжах, а за ним — приземистая, увязающая по брюхо в сугробе собачонка с хвостом-кренделем. Оживленно переговариваясь, прохрустели мимо окна по тонким ледяным коркам-веселый парень и разрумянившаяся счастливая, девушка. Андрей проводил их взглядом и погрустнел.

— А ты молодой, да ранний, — услышал он за спиной.

— Ну, и что? — ответил Андрей раздраженно. — Какой есть.

— Не знали мы этого. Спасибо, добрые люди сказали. С кем ты позавчера гулял, а?

Андрей повернулся вместе с табуретом и уставился на Клаву. Та не шутила.

— Ни с кем. Мы позавчера у родных были, в деревне, целый день.

— Складно врешь.

— Да не вру я совсем, зачем мне?

Клава неожиданно потеряла всякий интерес к разговору, снова стала равнодушной и сонной.

— Мне что. Мое дело — сторона. Гальку жалко. Я давно ей говорила — не верь им. Все они горазды обхаживать. А потом реви. Так не будь дурой…