Снова пел соловей - [45]

Первый час ночи был уже на исходе, но подруга Глаши по комнате Тамара Баландина еще не ложилась. В халате поверх сорочки и шлепанцах на босу ногу она сидела на кровати и разбирала свои бумаги.

— Слышь, — повернулась она к подруге. — А у меня страховка кончается. Надо будет еще застраховаться. Только вот не знаю, на сколько: на тыщу или опять на пятьсот?

— Не все ли равно, — ответила Глаша, разбирая свою постель — аккуратную, полуторную, чистую и одинокую.

— Вот и я прикидываю, — согласилась вроде бы Тамара. — А попробую на пять лет. Племяш мой, Валька, из армии вернется, обженится, это уж непременно, он у нас видный молодец, а тут ему и подарок как раз к свадьбе, от тетки. — Она замолчала, задержалась взглядом на вышитом крестиком портрете Есенина. — Кудрявый тоже… А так и сделаю — на пять лет…

Глаша расстегнула и сняла платье, завела руки на затылок и, выдергивая шпильки, освобождая свои поиссекшиеся на концах, но густые еще, медового цвета волосы, спросила:

— Ну, а с теми, которые получишь, что будешь делать?

— Как — что? — удивилась Тамара, и выпуклые, рябенькие, похожие на птичьи яички глаза ее еще больше выступили из белесых, как выгоревшая трава, ресниц. — Будто сама не знаешь. На книжку положу. Или нет, не все… Брату пошлю рублей сто: у него семья, вечно в деньгах нуждаются. И сестре надо помочь, пишет — опять проторговалась, недостача у нее…

— Тьфу на тебя, ей-богу! — рассердилась Глаша. — Как ты понять не можешь, что хапает твоя сестра, не считая, оттого и недостачи! Хапает, а на тебя, дуру, надеется. Да и брат твой хорош, нечего сказать. Я не забыла, как они к тебе приезжали, и он тут все деньги на обратную дорогу профуркал, ты еще компенсацию за отпуск брала…

— Ну, зачем ты так, Фирка. Чай, ты их не знаешь, как я.

— Знаю. Всех знаю. За пятнадцать-то лет с тобой всего наузнавалась. — Глаша легла, накрылась одеялом до подбородка. — Не дай бог, помрешь вдруг — вот им счастье-то привалит!..

— Это я-то помру? — Тамара широко, глуповато ухмыльнулась, — Скажешь тоже… Злая ты, Фирка.

— Злая, — равнодушно согласилась та. — Будешь злой. Сейчас вот с Верушкой нижние комнаты прощупывали — ведь горе одно! Девчонки сопливые к парням в окна прыгают, все живет, всякая травинка, всякая мелочь ночная, а ты — как дерево сохлое.

— А зачем встряла?

— Кто меня знает, зачем. Из зависти, не иначе.

— А ты не встревай.

— Да уж закаялась…

Они помолчали.

Тамара повесила сумку на гвоздик над тумбочкой, разделась, косолапо ступая толстыми ногами, пошла к шкафу, за которым прятался выключатель, щелкнула кнопкой и словно бы распахнула всю комнату ясной предлетней ночи лунному, дивному свечению ее, что так и полилось через цветы на подоконнике и кружевные занавески, подступило под потолок, и тот как-то особенно, матово забелел над Глашей.

Фабричное общежитие затихало. Еще редко, скромненько бродили по нему какие-то стертые, глухие отзвуки — может, того же стука оконной рамы, поворота ключа в двери, случайного, в полный голос слова. Отзвуки эти только и могли что рябью пробежать по поверхности тишины и расплыться в ней.

Глаша закрыла глаза и уже начала забываться, но услышала поднимающиеся по лестнице торопливые и осторожные шаги.

— Крадется, — сказала она, — Чай, через окно, не иначе.

Шаги перестали прибавлять в звуке, сделались еще осторожней и начали удаляться. Глаша будто сквозь стену видела: вот идет по освещенному лишь в середине дежурной лампочкой длинному коридору, упруго ступая на пальчики, чтобы не брякнуть тяжелым, по нынешней моде, каблуком, и делаясь от этого выше, стройней, напружиниваясь вся. А вот и остановилась и не стукнула — поскреблась, словно кошечка, шепчет, прильнув губами к прихлопу двери: «Девчонки, это я…»

— Светка Бодрова, — полувопросительно сказала Тамара. — Она с этим… с художником кинотеатра гуляет…

— Не она, — уверенно ответила Глаша и объяснила: — Светка хихикает всегда, вроде ее щекотят. Боится, что ли, так, или уж весело ей невмоготу… Эта, наверно, из новеньких…

Запоздавшей открыли, на миг слышно стало, как зачирикали там с ней подружки, потом дверь закрылась.

— Так вот и будут идти до рассвета самого, — пробормотала Глаша, повернулась на бок и строго велела себе: «Спать, девонька, спать…»

Но сон не шел. Казалось, он робко топтался возле, у изголовья, из-за томительного, тянущегося, тонкого свиста, что пронизывал и ночь эту, и все большое, старое, каменное здание общежития, и саму Глашу. И кто это выводит так, словно строптивую девушку завлекает-выманивает?

— Соловей-то что нынче делает, — подивилась Тамара с невысказанной, пронзающей, как свист этот, тоской.

— Разве соловей?

И Глаша вспомнила — словно в прожитых ею, слившихся годах высветило одним долгим, ясным лучом то ли предрассветный час, то ли уже утренний, когда она, спотыкаясь на булыжной мостовой, одна — в целом мире одна-одинешенька — уходила со свадьбы ровесницы своей, подруги. Вот и обличье ее забылось, и имя, и дом, где была эта свадьба, она теперь бы уже не нашла, хотя стоит он где-то на окраинных улицах и все помнит. Она, Глаша, оказалась там всем посторонней, даже подруге-невесте, которой уж было не до нее. Но как полно, как живо, во всех подробностях сохранилось, оказывается, в душе это преждевременное возвращение в общежитие по безлюдным сиреневым улицам, в высоких туфлях на шпильках, в саржевом, скользящем по телу платье — она и сейчас вот ясно почувствовала, как оно вязало ей ноги и плечи, шурша от встречного, свежего течения воздуха и отставая на спине. Вокруг было тихо, сонно, мглисто, светились на серо-голубых тротуарах уже завядшие лепестки вишен и яблонь, которые смел