Снежный поход - [9]

Только Абрамов, казалось, ничего не замечал.

Отложив трубку в сторону, опершись обеими руками-о стол, глядя куда-то мимо собравшихся, он начал:

— Сегодня у нас необычное собрание, товарищи! Скоро начнется поход. Нам предстоят большие испытания, и большая ответственность лежит на нас с вами. В таком походе, как наш, будет много трудностей, и нужно прямо сказать — можно подвести экспедицию и можно подвести себя. Очевидно, вначале не все ясно представляли, какая это сложная и рискованная экспедиция. Но прошло уже около месяца. За это время вы лучше разобрались в обстановке. Обдумали и выяснили многое. Увидели, должно быть, что трудностей очень много, больше, чем вы предполагали. Может быть, перестали верить в успех дела. Все возможно. Я сейчас никого ни в чем не хочу убеждать. С каждым из вас я неоднократно говорил обо всем этом. Сегодня мне нужно твердо знать: кто идет в поход и кто нет. Желающие вернуться домой немедленно будут освобождены, получат причитающуюся им зарплату, полный расчет и уедут. Как это ни тяжело, будем готовить иной, более надежный состав. Состав, который будет ясно понимать и твердо выполнять большую государственную, благородную задачу, поставленную перед нами Родиной. Который не подведет, будет дисциплинирован, надежен. Итак, — после некоторой паузы продолжал Абрамов, — кто чувствует себя нетвердо, кто передумал, пусть не стесняется и честно заявит о своем уходе. Лучше уйти самому и не подводить других. А то в походе так не уйдешь. В походе мы сами с позором выгоним всякого, кто будет мешать делу, — выгоним, как бы нам ни было тяжело.

Абрамов всегда говорил не спеша. Теперь он произносил слова даже несколько замедленно, но все чувствовали за внешне спокойным тоном начальника затаенное напряжение. Люди сидели так тихо, что слышно было, как шелестели кусочки табака, падая на газетный лист из трубки, которую набивал Абрамов.

— Пожалуйста, — предложил Абрамов садясь, — я слушаю.

Люди продолжали молчать, и это затянувшееся молчание еще более подчеркивало напряженность момента.

Козлов сидел рядом с Дудко и Складчиковым, всматривался в обожженные морозом и еще более разрумянившиеся от жары и волнения лица трактористов и думал:

«Неужели сейчас кто-нибудь подымется и скажет: «Отказываюсь!». Я бы на его месте сгорел со стыда…»

Наконец, едва не опрокинув табуретку, поднялся коренастый, круглолицый Евдокимов:

— Прошу прощения, как говорят, и так далее, и тому подобное. Может быть, вы, Евгений Ильич, поскольку я немного, как говорят, не совсем трезвый пришел, во мне сумлеваетесь, то напрасно. Потому что Евдошка пьет, а свое дело знает. Взрослому человеку не выпить никак невозможно, тем более, когда угощают. А что касается дела, то не извольте беспокоиться, — долго будет меня помнить. Потому что не лей грязь на чистое дело. И точка! — Евдокимов рубанул рукой в воздухе и замолк.

Все удивленно смотрели на тракториста.

— Да чего его, пьяного, слушать! — раздались голоса. — Ты молчи лучше или выйди!

— Нет, простите, Евгений Ильич. Вы мне скажите, вправе я дать ему в морду, если он меня запугать желает: замерзнете, погибнете, не дойдете.

— Кто? Кто это? — посыпались вопросы.

— Нет, не вправе! — холодно сказал Абрамов и добавил: — Вас, товарищ Евдокимов, я прошу сейчас выйти. Зайдете ко мне для разговора, когда будете в трезвом состоянии.

Тракторист обалдело уставился на начальника экспедиции, хотел возразить, но смолк. Глаза начальника смотрели спокойно и твердо, и было видно, что никакие уговоры теперь не помогут.

— Пусть бы, Евгений Ильич, он сказал, кто это ему говорил, — раздался быстрый говорок Саши Белоусова.

— Ни к чему это. Разговоров вокруг нашей экспедиции в поселке ведется много. Самых разнообразных. Какое значение может иметь чья-то глупая болтовня для нас — людей, которым доверено большое и ответственное государственное дело?

Евдокимов нехотя оделся и вышел.

— Итак, я жду, — напомнил Абрамов.

В комнате снова наступила томительная тишина. Из разговоров с механиками, из отрывочных реплик трактористов во время пробных пробегов, особенно когда что-либо не ладилось, из выкриков подвыпивших в выходной день, соскучившихся по родному дому людей Козлов знал, что некоторые трактористы были бы не прочь вернуться восвояси. Их и сейчас можно было отличить. Они сидели молча, потупив налившиеся краской лица.

Не выдержав гнетущей тяжести молчания, поднялся худощавый, средних лет тракторист Терентьев и, заправляя за пояс рубаху, запинаясь от волнения, начал:

— Я извиняюсь, товарищи. Как раньше перед попом исповедывался — все, как есть, начистоту выкладывал, — так теперь перед вами сейчас.

— Не надо попов! — крикнул кто-то.

— Пусть не надо, — согласился Терентьев. — Для примера сказано. Так вот, это правильно: ходят всякие слухи, разговоры. Они, конечно, говорят, а мы, как ни говори, тоже люди живые — слушаем. Ну раз, ну два послушаешь, ничего, а третий раз и подумаешь: «А, может, и правда?». Никому свою жизнь загублять интересу нету. Правильно я говорю? — задал он общий вопрос.

— Ты не спрашивай! Взял слово — говори. Мол, хочу уезжать и вся недолга — чего там рассусоливать! — крикнул Вобликов.