Снежная страна - [21]

Симамура вернулся к себе в номер. Во второй комнате с десятисвечовой лампой тот самый толстобрюхий мотылек, ползая по черной лакированной корзинке, откладывал, видно, яички. Мотыльки под карнизом бились о декоративный фонарь.

Сверчки и кузнечики начали петь еще днем.

Комако пришла немного позже, чем он ждал.

Остановившись в коридоре у дверей, она взглянула на Симамуру в упор.

– Зачем ты приехал? Ну зачем?

– Зачем? С тобой повидаться.

– Говоришь, а сам этого не думаешь. Терпеть не могу токийцев, вруны вы все. – Она уселась, мягко понизила голос. – Ни за что больше не стану тебя провожать. Ужасное какое-то состояние.

– Ладно, на этот раз я тайком от тебя уеду.

– Нет, что ты! Я просто хотела сказать, что на станцию провожать не пойду.

– А что с тем человеком?

– Умер, что же еще…

– Пока ты была со мной на станции?

– Одно к другому не имеет никакого отношения. Но я никогда не думала, что провожать так тяжело.

– Гм…

– А где ты был четырнадцатого февраля? Опять наврал. А я-то ждала, так ждала! Нет, уже больше никогда тебе не поверю!

Четырнадцатого февраля – «Ториой» – «Изгнание птиц с полей», ежегодный детский праздник в этом снежном краю. За десять дней до него собираются все деревенские дети, обутые в сапожки из рисовой соломы, и утаптывают снег в поле. Потом вырезают из него большие кирпичи, примерно в два сяку шириной и высотой. Из них строят снежный храм. Каждая сторона храма – около трех кэн [Кэн – мера длины, равная 1, 81 м.], высота – больше одного дзе. Четырнадцатого февраля вечером перед храмом зажигают костер, сложенный из собранных со всей деревни симэ [Симэ – ритуальное украшение из рисовой соломы с вплетенными в него полосками бумаги, которое вешают над входом в дом под Новый год.]. В этой деревне Новый год празднуют первого февраля, так что до четырнадцатого украшения еще сохраняются. Затем дети поднимаются на крышу храма и, толкаясь и озорничая, поют песню «Ториой». Потом все идут в храм, зажигают свечи и проводят там всю ночь. А пятнадцатого, ранним утром, еще раз исполняют на крыше храма песню «Ториой».

В это время тут снега особенно много. Симамура обещал Комако приехать на этот праздник.

– Я ведь бросила свою работу. В феврале к родителям уехала. А четырнадцатого вернулась, думала, ты обязательно приедешь. Знала бы, так не приезжала, пожила бы там, поухаживала…

– А что, кто-нибудь болел?

– Да, учительница моя поехала в портовый город и схватила там воспаление легких. Я от нее телеграмму получила как раз тогда, когда у родителей была, ну и поехала за ней ухаживать.

– Выздоровела она?

– Нет…

– Да, действительно очень нехорошо получилось, – сказал Симамура, как бы извиняясь за то, что не сдержал слова, и одновременно выражая соболезнование по поводу смерти учительницы.

– Да ничего, – вдруг совершенно спокойно произнесла Комако и обмахнула носовым платком стол. – Ужас, сколько их налетело!

И по обеденному столику, и по татами ползали мелкие крылатые насекомые. Вокруг абажура кружили мотыльки.

Оконная сетка снаружи тоже вся была облеплена мотыльками разных видов. Насекомые отчетливо выделялись в лунном свете.

– Желудок у меня болит, – сказала Комако, засовывая руки за оби и кладя голову на колени Симамуры.

Ворот кимоно у нее немного отстал, и на густо напудренную шею дождем посыпались малюсенькие насекомые. Некоторые тут же неподвижно застывали.

Шея у нее стала полнее и глаже, чем в прошлом году. Ей уже двадцать один, подумал Симамура.

Он почувствовал, что его колени теплеют.

– Здесь в конторе надо мной все подсмеиваются – пойди, мол, Кома-тян, загляни в номер «Камелия»… Противные такие! А я подружку одну, гейшу, провожала, в поезде с ней немного проехала. Устала. Только вернулась домой, спокойно полежать хотела, а мне говорят: отсюда звонили. Совсем было решила не ходить, устала ведь страшно, перепила вчера на вечере, когда подружке проводы устраивали, решила, а все же пришла. А в конторе смеются. Но я же тебя целый год не видела. Ты ведь человек, являющийся раз в году?

– А я попробовал булочку этой вашей подружки.

– Да?

Комако выпрямилась. Ее лицо, покрасневшее в тех местах, которые были прижаты к коленям Симамуры, внезапно стало каким-то детским.

Комако сказала, что провожала эту самую гейшу, проехала с ней до третьей станции.

– Плохо у нас тут стало. Раньше, бывало, со всеми всегда договоришься. А теперь не то, все такие эгоистки, каждая сама по себе. Да, многое изменилось. И гейши, как нарочно, такие подобрались, характером между собой не сходятся. Без нее, без Кикую, грустно мне будет. Она ведь всегда во всем зачинщицей была. А как ее любили клиенты, самая популярная гейша была. И приглашали ее больше всех, и зарабатывала она больше всех. У нее в месяц выходило шестьсот курительных палочек. Понятно, что хозяева ее на руках носили.

Симамура спросил, что теперь собирается делать Кикую – замуж выйдет или свой ресторан откроет? Он слышал, что, отработав свой срок по контракту, она уезжает на родину.

– Ой, знаешь, какая она несчастная! Она ведь к нам после неудачного замужества приехала, – сказала Комако и, на секунду запнувшись, словно сомневаясь, стоит ли говорить дальше или нет, взглянула на освещенные луной ступенчатые огороды на горном склоне. – Видишь вон тот дом, совсем новый? На склоне…