— Мартышкин труд! — почти кричит ему Галина.
— А? — Употевший Леха распрямляется в кустах.
— Мартышкин труд, говорю, — повторяет Галина. — Я дак и грести не стала. Ветер вон какой, все из сквера обратно надует.
А ветер хорош! Острый, прохладный, скачет над дорогой, кидается на кусты, гонит, кружит, хороводит листья; ударяясь об асфальт, они звенят, собираются в стайки, до сих пор живые, оторвавшиеся от ветвей.
— Дак вся наша жизнь — мартышкин труд, — закуривая, высказывается Леха.
— Как это? — не понимает она.
— Да так. Живем, живем, а все равно ведь умрем, — неожиданно для себя заканчивает мысль Леха, и делается ему грустно, потому что на самом деле он так не считает и ничего подобного ему и в голову никогда не приходило. Жил себе Леха и жил. После восьми классов сел в своем колхозе на трактор, потом в армию сходил, женился, как положено. Задача, что ли, у баб такая, чтоб жизнь прояснять? Ведь женился он тогда и сдурел, чего-то не хватать ему стало. Вечерами водку пил, в домино с мужиками стучал, а потом взял и бросил все к чертовой матери, сюда, в райцентр, переехал и жену, конечно, бросил, с сыном, на бульдозериста стал учиться.
— Ну уж! — Галина в ответ фыркнула, собираясь разговор продолжить, но Леха уже ожесточенно хрустел кустами, взяв в беремя, швырял охапки листьев изо всей силы, ветер тут же подхватывал их, нес вдоль дороги.
А потом пришла зима. Да сразу снежная, морозная! Обрадовал снег Леху, рассыпчатый, пушистый. Получил Леха инструмент и накинулся на него. За два часа все у него на участке всегда ладом: выскоблены крыльца, разметены дорожки у подъездов, раздвигой, листом из нержавейки полтора на метр с толстой деревянной ручкой во всю ширину, снег сдвинут к обочинам дороги и скидан за бордюры. Осталось немного подровнять. Да разве это работа? Разминка для тела и души.
— Заканчиваешь? — Галина появляется в белой пушистой шапке, широкой новой телогрейке, румяная. — А я в пять часов каждый раз выхожу. Ты вот че, Леха. Ты дорожки у подъездов до асфальта не чисти. Тамара сказала, тоже нынче не будет.
— Какая такая Тамара? — интересуется Леха.
— Ее всегда хвалят, — дает характеристику Галина. — А у нее всего шесть подъездов. Я тоже до асфальта нынче не буду. Асфальт потому что неровный, долбим его каждый год.
— Дак ведь до асфальта велят, — возражает Леха.
— Мало что они велят. А мы не будем.
Леха в ответ молчит, неудобно ему объяснять бабе, что ведь начальство есть начальство: раз велит, надо делать. Оказывается, и тут благодати нету: одни велят, другие не соглашаются. А чего бы велеть да не соглашаться, когда вся работа от природы да погоды зависит: лист опал, сгреби его, в кучи собери, людям путь расчисти. От людей, конечно, тоже зависит, но заметил Леха еще до снега: чем тщательнее соберет он по газонам мусор, прометет дорожки, тем на другое утро чище, поделился своим наблюдением с Галиной, а она на него как на мальца неразумного посмотрела. А чего смотреть, хлеб вон тоже из окошек выбрасывают, но только в одном месте куски всегда валяются, значит, кто-то один, из ста шестидесяти квартир. Говорит это о чем-то или не говорит?
— Ты почто мою раздвигу взял? — неожиданно произносит кто-то у Лехи за спиной.
— Я говорю, не будем, Нина, нынче дорожки до асфальта скрести, — обращается Галина к новой собеседнице.
А Нина, маленькая, сухонькая, в подвязанной назад концами шалюшке, телогрейке ниже колен, оказывается совсем древней баушкой, стоящей позади Лехи и пытающейся вытащить из сугроба раздвигу.
— Почему твою? — удивляется Леха. — На складе дали. — Он подходит к баушке, вытаскивает из снега раздвигу, ручка которой возвышается теперь до ее носа.
— Моя раздвига! — Баушка обрадованно хватается за ручку. — Потому что больше таких нету. Галька, ну-ка глянь, написано тут «Сюзёва»? — Она придвигает толстую залоснившуюся ручку раздвиги к своим прищуренным глазам.
— Написано — не написано, — ни с чего вдруг сердится Леха и выхватывает раздвигу из слабых старушечьих рук. — На складе была, значит, общественная. Неси мне другую, эту отдам.
— Сволочь ты, — неожиданно хищно ощеривается в ответ баушка. — Где я тебе ее возьму, если больше таких нету? — И тут же начинает реветь, по-детски хлюпая носом, размазывая мокро по щекам. — Мне только самый лист-от железный давали. Славка сам все смастерил. А летом где держать, балкона у нас нету-у. Без раздвиги, говорит, не стану-у.
— Ять-переять. — Леха растерялся. — Забирай ты ее и катись. Че реветь-то?
Баушка Сюзёва, вцепившись в раздвигу двумя руками, поволокла ее по дороге, гремя на всю округу и спотыкаясь в темноте.
А в природе и малозаметном пока рядом с ней рукотворном мире все казалось в этот час особенно покойно и чисто. Спали в сквере напротив Лехиного дома и в лесах вокруг городка укрытые толстым снегом, мохнатые от него деревья. Топорщились из пышных сугробов остриями коричневых спиц кусты у подъездов и вдоль далеких неведомых дорог. И новый снег, упавший за ночь с низких тяжелых облаков, не успев слежаться, переливался каждой крохотной снежинкой под льющимся из проснувшихся окон желтым электрическим светом. Густой белый дым из труб комбината не беспокоил городок, несущийся над ним ветер гнал дым в сторону ледовитого океана. Утро было раннее, тихое, темно-синее. И с этого утра в новой жизни Лехи Самохвалова все пошло наперекосяк.
