Снегири горят на снегу - [53]

Я думала: «Неужели им все равно, как приходит к ним достаток?»

Мне хотелось, чтобы люди знали об обоюдной радости у прилавков, а в зале этого чувства не искали. Искали виновных, что должны пополнить потерю.

И когда предложили: «Передать дело в суд. Прокурор разберется, найдет и правых и виноватых» — настороженно притих зал.

— Дурное дело не хитрое.

В притаившейся тишине люди почувствовали, что установившийся порядок жизни их под угрозой.

Тогда стали голосовать.

«Кто за то, чтобы гибель поросят отнести за счет стихийного бедствия, прошу поднять руку».

Голосовали. Почти все. Против не было. Против не было даже руки той доярки, что со слезами кричала с заднего ряда.

Вот тогда у председателя и появилась живинка, хотя в ней еще не было прежней силы.

— Товарищи колхозники. Все собрание я молчал. Вы, вероятно, сами заметили. Это, чтобы после не говорили, что я давил на собрание. Я ни слова не сказал. Вы все сами решили. И я верил, что вы решите по-справедливому. А теперь я скажу. — Он подошел к краю сцены. В голосе его уже была доверительность. — Ущерб наш не на ту сумму, которую я назвал вначале. Если бы его начислили на меня и других, если бы за него пришлось расплачиваться, то фактическая наша потеря совсем другая. На базаре мы продаем поросенка по семьдесят пять рублей, но государственная его стоимость — двадцать пять. Все колхозы сдают мясо живым весом по этой цене. И мы свой план сдали по такой же цене. Значит, убыток наш не шесть тысяч в базарных ценах, а две тысячи.

Вы теперь опасаетесь, что, мол, нечем нам будет рассчитаться на трудодни. Раз так… Я обещал. Раз обещал — то найду. Сотню поросят мы еще продадим. Как я выяснил, в ближайшее время в области поросят ни один совхоз продавать не будет, а последними постановлениями правительства разрешено в городах держать скот. Мы используем создавшуюся конъюнктуру, и сотню поросят у нас возьмут даже по восемьдесят рублей. Поросята у нас хорошие. Значит, и в этом месяце на трудодни вы получите.

Все было правильно… Люди сообща решали свою жизнь.

А мои чувства были неопределенны. Мне казалось, что-то произошло недоброе. Что я ждала? Ведь все было правильно, все было честно. Люди имели право так решать. И решение их было самым гуманным. Но решали это они — будто знали, что идут на что-то неузаконенное, с потайной оглядкой, и идут сообща.

И мне не нравилось это их «сообща». Не нравилась тенденция что-то решать таясь. Тенденция решать шепотом. Я ненавидела эту стадность. А ведь я думала, что это для них я писала статью о Чекине, о его кожах и о внуках деда Подзорова.

Но меня не помнили. Люди себя не пересматривали. Председатель знал, что у них глубоко, а я была легка, как поплавок, со своими идиллическими надстройками.

X

— Ты когда приехал-то?

— Утром.

— Не отдыхал. Холст какой натянул! Что ли, большое что хочешь начинать?

Мама постояла и призналась:

— Я посмотрю, как мужики приходят на твои картины смотреть. Сидят перед ними смирно, у меня и горе будто проходит. Думаю: хоть и денег у тебя за них нету, все равно пусть смотрят. И даже радость какая-то. Мужики — они ведь серьезные, им все всегда много знать хочется. А тебе, если в деревне понравилось, и работай. Как-нибудь проживем… Ой, что я стою?..

Она будто испугалась, но от усталости ничто в ней не встрепенулось.

— Ты и не ел ничего, наверно?

— Побудь немножко со мной, мама. Я давно тебя не видел, не смотрел на тебя. Когда-нибудь мы с тобой получим деньги. Много денег. Кофту тебе купим — самую лучшую, какие только есть на свете. Платок оренбургский — мягкий и красивый, — ты никогда таких не видела.

Мама смутилась от непривычного внимания, хотела уйти.

— Ты и так много чего-то навез в коробках.

— Краски.

— Все деньги, наверно, истратил? А в рубашке какой уехал, в такой и приехал.

— Вот и нет. Какие ботинки купил! Сейчас покажу. — Я достал чехословацкие туфли. — Нравятся?

Мама молчала в тихой обалделости.

— Ой… Нехороши. Носы шибко острые, как на смех… Клоуну. Надеть стыдно.

— Сейчас такие носят.

— Носи, если тебе хорошо. Только в деревне ведь, если наденешь, мне все равно будет стыдно.

— Ладно, ма, обещаю — при тебе не надену.

— А мы сегодня картошку перебирать закончили. Изнастались. Пойдем есть. Щи из печки доставал? — Она открыла заслонку. — Пока ты ездил, ой, что здесь было! Катя Холшевникова в газете про нас написала. И про Подзорова, и про Чекина кожи. Вся деревня читала. Голумели три дня. Она ведь теперь учительницей работает. А Пронек встретил в конторе Чекина, возьми ему да скажи: «Ну как, газету видел? Теперь с тебя борчатку снимут». Сережка Чекин собрался со своими дружками, напился в воскресенье и пришел к клубу Пронька искать. А там плотники из города деньги получали, домой собрались и тоже пьяные. Те, дескать, городские, а эти наши — боксеры, агроном их учит. Ну, слово за слово — и… что тут началось!.. Губы поразбивали, кровища льет. Один плотник на машину залез, наши за ним. Он цепью отмахивается, бьет по рукам — весь кузов искрошил. Тут Юрка прибежал. Без шапки, в свитере одном. Кричит: «Перестаньте, перестаньте», — а его боксеры все лезут. Он тогда как давай их сам… Как кого ударит — так падают. Дрались страшно. Председателю это не понравилось. Хорошо, что ты в городе был, там, поди, такого нет — у нас только.