Снегири горят на снегу - [47]

Уютно в избе тети Шуры, и она сосредоточенно мягка у своих нарядов. Вдоль стен цветы в кадках. Фикус со свеженькими листиками, трубочкой развернувшимися у потолка, зеленый дым путаной «кудели» на деревянном диване против окон. Диван зовут здесь «конопель». Он весь заставлен горшками и старыми ведрами, в них длинные языки зеленых перьев, из центра которых поднялся высокий столбик с тремя рубиновыми колоколами в стороны.

— А это мы поневы так ткали.

— Шерстяные?

— По черному тканью — широкая клетка нежной голубой ниточки.

— Это же самое модное сейчас в городе. Знаете, девчонки щеголяют. Юбку сошьют колоколом.

— Это я себе на смерть приготовила.

— Как на смерть?

До меня доходит жутковатый смысл ее слов. С оторопью я смотрю на сложенную отдельно стопку одежды — поневу, рубашку длинную, узкое покрывало.

— Чтобы в этом положили, — спокойно, как о давно решенном, без мистических ассоциаций сообщает тетя Шура.

«Как можно это готовить? «Себе» — Меня возмущает осознанное решение. — Готовить и не кричать в отчаянии. Самой».

— А кто для меня что потом искать будет? Это я уже примерила.

— Как вы можете, тетя Шура?

— И… и… Тебе это страшно. Ты еще вон какая…

Она улыбается, отводит разговор в сторону.

— А это сыновья деду прислали. Костюм. И брюки вот. А дед никак не хочет надевать, не любит. Говорит: «Наденешь — и ни на пенек не сядешь, ни на ограду. Испачкать сразу не хочется».

Любит старые — в заплатах все. «Вот это по мне. В них я как субчик. Что хочу делаю. Свободный». Правда, на праздник когда просит.

Тетя Шура берет с пола мятый мешочек, кладет на колени.

— Что я еще тебе покажу? Это сыновы.

Достает завернутые в тряпицу погоны и ордена. Они гремят, как гвозди в мешочке. Крупинки сахара на них от конфет.

— Не взяли с собой. Пусть, говорят, дома остаются. Сколько уже в городе живут, а деревню все своим домом считают. И что так людей по свету носить стало? Учатся, учатся… Выучатся, и больше их для матери нету. Теперь легко семьи зорятся. Вот и ты приехала. Интересно тебе сидеть около чужой старухи, молоденькой такой?

Вдруг она оживилась.

— А ты газету-то читала? Вчера старик принес. Говорит, ты написала. Про нашу деревню.

— Где?

— Поищи там. Он ее за столом в руках трес.

Я залезла на скамейку, сняла с полки верхний слой газет. В последнем номере, на весь подвал статья Е. Холшевниковой.

Я поймала глазами первые строчки столбца.

IX

Пыльный термометр на котле тускл. В нем не заметны даже деления. Верх кочегарки пылен, и на темные углы потолка не хочется смотреть.

Я люблю ночи наедине с собой. С замшевой мягкостью светится пыльная лампочка. Мне хочется, чтобы все уходили быстрее из кочегарки, чтобы можно было думать о работе, что осталась на мольберте. Я ее должен выходить по земляному полу из угла в угол, насладиться ею до усталости. А если оставлял дома замученный кусок, то не мог спокойно оставаться здесь. Я швырял уголь в печь и злился, что он долго не разгорается. Хотелось немедленно бежать, уничтожать мастихином, избавиться от того, что там у меня есть. Ни секунды не хотелось осознавать, что оно есть. Так есть.

Ровно по всем колосникам горит уголь. Я не закрываю дверцу. Жар падает на руки, стягивает кожу. Я сижу и думаю… Днем кочегарка вроде беспрерывной импровизированной летучки.

Утром Дмитрий Алексеич отпустит горячую воду шоферам и сидит на перевернутом ящике. Тарахтят остывшие моторы, вбегают в кочегарку трактористы.

— Дед, давай своего!

Утром трактористам всегда некогда. Они затягиваются самокруткой и всякий раз удивляются:

— Самосад покурю — весь день помню. А на папиросы только злюсь. До конца не пробирают…

— Как вино. А у деда — «Московская». Он в этом толк знает…

Дмитрию Алексеичу видно, как нравится трактористам быть в кочегарке. Прохладный, чисто подметенный земляной пол, огонь в раскрытой дверце.

Им разъезжаться по дорогам, везти на поле навоз, ехать за силосом. Они залезут в кабины, будут смотреть на медленно набегающую серую ленту, подавая еле заметным движением на себя рычаги. Руки будут дрожать от ровной работы мотора. Исчезнет то неторопливое беспокойство, что всегда преследует их, пока не заведут мотор. Потом беспокойство это отпустит.

— Ну, дед, и работу ты себе выбрал! «Не бей лежачего». Поменяться с тобой, что ли? Подкинул уголька и жди…

— Ты бы напортил здесь все, едят тебя мухи. Наверно, опять сегодня последним поедешь…

— Ты меня, дед, не критикуй. А то мой трактор сюда повернут, а тормоза, бывает, отказывают…

Дмитрий Алексеич скучнеет, когда все разойдутся и он останется один. Тогда ему хочется почитать что-нибудь, но книг он давно не читает. Если начнет, то уж нужно и дочитать до конца, а от этого у него глаза заболевают, воспаляются, и начинает ломить в висках. Дмитрий Алексеич читает только газеты, но в кочегарку их не берет — темно здесь — и радостно ждет, как развернет ее дома, еще свежую, с незнакомыми картинками. Здесь достает завернутую в кисет газету, истертую на сгибе, и, прежде чем оторвать ее на папироску, развернет и почитает слепой текст — он окажется самым интересным, только в нем всегда недостает конца. Дмитрий Алексеич досадует, разворачивает обозначенную квадратами газету всю, но конца так и не находит.