Снег вершин - [2]

- ... именем которого меня убивали. - И прибавил: - Откуда в тебе столько гордыни? Не понимаю...

Больше они об этом не говорили. Лоиль не спрашивала у матери, но догадывалась, что та на ее стороне.

А еще отец заставил ее быть сиделкой при Верховной. Будь воля, Лоиль никогда не пошла бы на это, хотя когда горбунья набирала девушек из госпиталя, некогда основанного ею и посвященного Хатанской Деве, каждая - родовитая и безродная - стремилась удостоиться этой чести. Отец сказал, что хочет видеть Лоиль среди них. Когда мать услышала это, лицо ее заледенело и поджались уголки губ. Как всегда, когда заходила речь о Верховной. Но она ни словом не выдала при Лоили своего неудовольствия. Потом, когда считала, что дочь ушла, произнесла что-то тихо, а отец помянул Хатанскую деву, Лоиль не поняла, зачем. Но мать улыбнулась горькой улыбкой: видимо, для нее в этом не было тайны. А нынче Лоиль не хочет перерешать, даже если бы мать и добилась своего. Потому что есть Райнар. Он есть, и у Лоили замирает сердце и подгибаются ноги. Но будет ли что-либо? Она не скажет горбунье, что ненавидит ее, чтобы та не огневалась и не открыла правду. Что ты мне нагадаешь, горбунья?..

- Не иди...

- Разве я опоздала?

- Нет...

Зачем же указывать мне, подумала Лоиль и, не оглянувшись, толкнула дверь. Чтобы не раздумать. Ей всегда было тяжело входить сюда, воздух казался спертым и плотным, со сладким привкусом тления. Хотя окна и были распахнуты настежь, и в густо-синих и алых витражах сиял отблеск влажной висящей над тополями звезды. Ветер трепал, ерошил сад, резные листья обрисовывались на фоне неба, и сад был похож на лес. Запахи влажной зелени и земли врывались в покой, мешаясь с ароматом белой наранхской сирени, расставленной в плоских тяжелых чашах с наплавленным узором звезд и цветов. Ковер, сшитый из шкур белых локайских лис, был брошен на мозаичный пол у постели, ноги утопали в нем по щиколотку, прикосновения меха доставляли блаженство, а шаги делались неслышными. А на постель глядеть не хотелось. Едва взгляд поворачивал туда, у Лоили начинался спазм удушья. и она неслась к окну, перегнувшись через подоконник, долго пила настоянный на весенней листве воздух. А потом, стиснув зубы, обращалась к своим обязанностям. Обязанности были несложны. Верховная чаще спала, и тогда достаточно было сидеть подле нее, иногда подать воды, взбить подушку, и Лоиль склонялась, тщательно пряча брезгливость. Когда же речь заходила о делах, девушке приказывали уйти.

Брезгливость можно было и не прятать: верховная была слепа. Хотя иногда Лоили казалось, что та видит тех, кого любит. И поворачивает взгляд на огонь свечи. Но потом заглядывала в ее длинные глаза с неестественно расширенными зрачками в яшмовых овалах радужки и понимала. что заблуждается. Ей делалось страшно. Лицо верховной было похоже на изуродованную шрамом маску, а руки, лежащие поверх одеяла - в них часто приходилось втирать лекарства - иссечены тысячью мелких незаживающих царапин. Лоили было отвратительно это и иногда казалось. что верховная не может ни двигаться, ни говорить. Это была страшная, продлеваемая насильно агония. А Райнар прикасался с нежной лаской к этим ужасающим рукам, к этой маске лица - и ему не было противно! Лоиль не понимала его. До какого-то дня он казался ей щенком, глупым и нахальным, хотя и был старше ее на год и словно не замечал ее презрения. А она ходила и злилась на него. А однажды, придя сюда, в этот покой. вдруг увидела его в луче света с динтаром в руках, тяжелые рамы качались и луч плясал, и его темные, как кора ореха, волосы отливали золотом, а лицо и вся тонкая вытянутая фигура - как рисунок на старинных гобеленах. Бронза с розовым и текучий воск. А голос чужой: взрослый, глубокий и бархатный. Он пел для верховной, как мог бы петь его отец. Ничего не видя вокруг себя. Лоиль застыла, покачнувшись, осознавая, что он похож на древнего северного короля, Предка, приведшего в Двуречье их народ. И полюбила его.

"Ибо крепка, как смерть, любовь;

люта, как преисподняя, ревность;

стрелы ее - стрелы огненные.

И великим водам не дано загасить любви,

ибо она - пламень весьма сильный."

Лоиль увидала черноволосую осунувшуюся девушку у витой колонки балдахина и задохнулась. Вот уж кого ей меньше всего хотелось бы видеть. Могла бы позаботиться о том, чтобы не мозолить глаза. Знает же, как Лоиль не терпит ее, любимицу горбуньи и ее примерную ученицу. Дара, дочка цветочницы из предместья Прачек. Уродина. И смеет любить Райнара, ее Райнара! Если Лоиль дочь командующего, это не значит, что у нее нет глаз! Райнар никогда не унизится до этой... Хотя его мать... А ее отец... Мать молчит, но Лоиль не слепая. А простолюдины смеют петь и рассказывать легенды. И Райнар... Она топнула ногой и крикнула, что это ложь. И что этого не было никогда. Никакой Хатанской кареты и никаких молний на клинках, а Стрелки - сказка для маленьких. А он показал ей сожженный до половины клинок и сказал. что нет ничего дурного в такой любви, и сказал, что если бы не был сыном своего отца, то не отказался бы быть сыном ее. Лоиль подумала, что возненавидит его. Мать, увидев клинок. сказала, что незачем носить в дом испорченные вещи и хотела выбросить его, а потом Лоиль увидела тот же клинок в покоях верховной и поняла, что мать опять что-то скрывает. Не-ет, ей вовсе не хотелось видеть эту дурочку Дару. Ее и Сверрира, сына горбуньи. Тот весь пошел в матушку и ходил за верховной, когда горбунья болела - а теперь это случалось часто. И смотрел на верховную такими глазами, что Лоиль не выдержала однажды: