Снег в пустыне - [25]

Приговор состоялся. Он был адресован одному, но прозвучал над обоими.

Атия без трепета вытерпел то, что с ним делали дальше: нежно и тщательно смыли масла и краски, вставили в отверстия его кожи серебряные звезды на подвесках, увили волосы переплетением тонких золотых и серебряных нитей… Никаких камней, — лишь чистое сияние тела в свете почти алых свечей на алых простынях, в обрамлении переливающихся искр.

Господин оценил старания. О нет, красота мальчика не поблекла и не угасла. Она словно бы приобрела другой, еще более тонкий оттенок, став почти эфемерной: волосы — как отблеск павших куполов, глаза — опрокинувшееся небо, лицо почти прозрачно… не личико вовсе, а лик, и истончившееся тело словно бы уже не совсем принадлежало этому миру. Цветок не увял, а значит, забава не утратила своей остроты, наоборот, приобретая особую прелесть. Такая красота вызывала не столько желание — утолить нужды плоти — сколько стремление к абсолютному обладанию над нею. Жажда утолить его томила невыносимо!

Господин Фоад начал с того же, на чем непослушание раба вынудило его прерваться, и в этот раз мальчик послушно опустился на колени, замешкавшись лишь на мгновение.

Атия прикрыл глаза, пытаясь хотя бы удержать в себе слезы, которыми исходила сейчас его душа. Он думал, что вполне готов к тому, что хозяин вспомнит о нем и пожелает снова взять его тело, но разве можно быть готовым к смерти и разве можно быть готовым к поруганию?! Он оцепенел, застыл и сердце застыло снежинкой, которую гонит ветер к пылающим углям.

Пощады не было и чуда не случилось. Никакого — ни божеского, ни рукотворного, властная рука легла на затылок, пригибая голову ниже, и напряженная мужская плоть вошла в приоткрытые губы…

Тошнота едкой волной подступила к горлу, мальчик закашлялся и дернулся в сторону, уже не владея собой. Его удержала все та же ладонь, намотав на себя волосы. Член погружался во влажную мякоть рта, отстраняясь слегка, снова заполнял собой, и казалось, этому не будет конца. Атия чувствовал себя так, как будто вновь горел в жару, он едва мог удержаться на коленях, и чтобы не упасть ему пришлось ухватиться за раздвинутые бедра мужчины. Движение немедленно получило отклик — головка вошла почти до самой сведенной судорогой глотки, и у несчастного мальчика мелькнула мысль, что он просто задохнется сейчас.

Атия совсем потерялся от ужаса и отвращения. Рефлекторно сглатывая слюну и не представляя, что делать с языком, чтобы хотя бы ощущать как можно меньше, он только больше распалял своего мучителя. Пальцы сильнее натянули волосы, и вязкая солоноватая сперма ударила в небо. Ее было много, белая дорожка побежала из угла рта по подбородку… Когда удовлетворенный господин встал, Атия бездумно утер ее тыльной стороной кисти, и остался сидеть так, прижав руку к губам. Будто что-то умерло в нем безвозвратно…

Даже страх куда-то пропал. Господин взял его еще дважды: сзади и опять в рот, приказав очистить его языком. Мальчик наблюдал за этим словно со стороны: не плача, не вздрагивая, не чувствуя ничего, и кажется, вообще не дыша…

Наверное, именно это состояние оглушенности, полного отупения и помогло ему пережить эту ночь, перекрыв даже простейшие реакции тела вроде тошноты. Заводным болванчиком, он исполнял распоряжения хозяина, поклонился, получив дозволение удалиться, и только на лестнице, не дойдя до комнат сераля всего пары шагов — упал с коротким хрипом.

Что чувствует человек, смотря на поруганную святыню? На растоптанные крылья ангела, беспомощно кружащиеся в воздухе пушинки, оседающие в грязь и кровь, алые брызги на белом, как снег… Гнев? Боль? Бессилие режет без ножа по живому.

Эти золотые волосы он узнал сразу. И бросился к мальчику, поднимая его и удерживая железной хваткой бьющееся в судорогах хрупкое тело, потому что что-то тот уже себе повредил — с одной стороны спутанные влажные локоны были в крови…

Атия не владел собой совершенно. Он даже не плакал, — из груди вырывались отрывистые резкие хрипы, как будто у него не получалось даже вздохнуть, и глядя на это у самого горло перехватывало от ужаса. Мужчина действовал не раздумывая, по наитию, но верно: прижимал его к себе, гладил, проговаривая что-то ласковое и успокаивающее, чтобы только достучаться до мальчика, и укачивал, как младенца, шепча благодарности и молитвы, потому что чудовищное напряжение понемногу отпускало сведенное тело в его руках, а судороги переходили в дрожь.

Атию трясло всего, но припадок все-таки неохотно отступал. Его бурно вырвало горькой желчью, а потом наконец пришли слезы, выпуская все, что копилось внутри долгие месяцы с тех пор, как его превратили в игрушку для удовлетворения похоти. Постепенно он затих, уткнувшись лбом в плечо своему нежданному утешителю, лишь изредка тихонько всхлипывая…

Но стало отчего-то легко и хорошо. Его держали сильные руки — не грубо, не зло, не с равнодушной бесцеремонностью, а оберегая и согревая! Каким-то образом на плечах оказался кафтан, укрывая его наготу, чуткие нежные пальцы знакомо перебирали волосы, брезгливо отдергиваясь, когда натыкались на ошейник. Последнее, что Атия ощутил перед тем как измученное сознание соскользнуло в блаженное небытие, было что ему осторожно обтерли лицо, видимо использовав для этого его смятую одежду, которую он так и не надел на себя, уйдя от господина, — а затем ничего не стало, кроме мягкой темноты, укрывшей его плотным одеялом.