Снег в июле - [59]

— А кто, кто для меня? Ведь уже двадцать семь!.. Ты знаешь, я выхожу замуж за Важина.

— Нет! — Василина отрицательно качнула головой. — Не годится. А что касается двадцати семи, то вы фору дадите всем и в тридцать пять.

Я все смеялась. Давно уже мне не было так весело.

В 12.00 я спустилась на первый этаж, чтобы, как обычно, отметить «Доску качества». Через открытую дверь вдруг услышала громкий спор. Говорила бригадир маляров Соколова:

— Слушай, Шалимов, ты какую оценку ставишь прорабу?

— Удовлетворительно.

— Почему удовлетворительно, Шалимов?

— Потому, что… — медленно начал он.

— Потому, что ты дуб, Шалимов, возишься со своим паркетом и сам стал таким. Неужели ты не видишь, как работает Нина Петровна? Всю душу в работу вкладывает.

— Я…

— Что «я», Шалимов! Разве ты не понимаешь, люди, когда видят эту «удочку», считают, что она относится ко всей работе прораба. Ставь «отлично»!

— Так паркет же привезли с опозданием.

— Девушки, а ну-ка давайте его оттащим от доски. — Послышалась веселая возня, потом снова голос Соколовой: — Вот сейчас напишем оценку. Вот!.. Николай Васильевич, твоя бригада за «отлично».

— Понимаете…

— Мы еще не обедали, Николай Васильевич. Отвечай коротко: «за» или «против».

— «За».

— Вот это ответ. Шустик, ты как?

— Ему вчера влетело от Нины Петровны за соплование и затирку. Он будет против.

— Шустик, твоя бригада штукатуров как?

— «За».

— Настя, Зина, ваши бригады?

— Конечно, «за»!

— «За»!

— Так. И моя бригада за эту оценку. Значит…

Раздался голос Шалимова:

— Неправильно это. Прораб дала согласие, чтобы оценку ставил я, за обеспечение материалами.

— Ой какой ты чурбан, Шалимов. Разве ты не знаешь, что на нее все ополчились. За то, что требует она калиброванный паркет для тебя, хорошую плитку для Николая Васильевича, для нас, маляров, хорошие краски и обои; за то, что отказывается спешить, халтурить. Ей помочь надо!

«Вот как, помочь? Это еще что за новости?» Я стукнула дверью и решительно вошла. Тут было много людей, буфетчица уже начала выдавать обед. Подошла к доске. Расступились, с интересом поглядывая на меня. В графе «Работа прораба» стояла оценка «отлично».

— Шалимов, — строго спросила я. — Это не ваш почерк. Вы какую оценку ставите?

В комнате стало тихо. Шалимов молчал.

— Ну?! — грозно произнесла Соколова.

— «Отлично».

Все засмеялись, захлопали в ладоши, а Соколова подбежала к Шалимову и поцеловала его в щеку.

— Молодец, чурбанчик!

Я рассердилась. Ах вот как — жалеют! Не люблю этого. Молча заполнила доску и вышла из комнаты. Еще минуту, и эта бесцеремонная Соколова поцеловала бы и меня.

Снова вечер… Лаврушка щурит глаза, неодобрительно посматривая на меня.

Да, да! Согласна, нехорошо все получилось. Что это со мной стало? Что со мной?! «Завтра все поправишь, слышишь?» — «Слышу». — «Подойдешь сразу утром к Соколовой и при всех, слышишь, при всех, поблагодаришь ее!» — «Хорошо, поблагодарю». — «Только так, с мягкой шуткой. А то привыкла последнее время «дрова рубить». Ведь они твои союзники, настоящие».

Лаврушка соскочил со стула. Исчез… Вечер. Тонкий серп луны, точки звезд, далекие звуки не то музыки, не то пения. Фонари освещают листву. Все приглушено, просто и понятно, буднично. То ли дело юг — резкие силуэты кипарисов, всегда необычный шум моря, крики ночных птиц и небо, темное, низкое, испятненное большими звездами. Все там необычно, интересно. Но почему ровно через две недели так начинает тянуть тебя к будничному московскому лету; вспоминается вдруг острый, дразнящий запах скошенной травы в скверах, гладь Москвы-реки? Что это такое? В чем прелесть сотен светящихся напротив окон — чужих, далеких и по-своему близких? Москва!.. Да-да, шум машин — согласна, нехорошо, и движение вечное — тоже нехорошо. А все равно через две недели тянет к тебе, Москва. Но любить мало, любить мало… Нет, не так — любить, это всегда много. Но любовь доказывают… Чем? Чем я могу доказать? Вон какой маленький мой участок работ: из тысячи домов — один, из десятков специальностей — одна… Винтик! Все это чепуха — поэмы о винтике. Он всегда остается маленьким, сереньким и, самое главное, никому не нужным. Весь этот огромный, запущенный механизм сдачи в эксплуатацию незаконченных домов не нуждается во мне… Надо уходить!

Снова утро. Утро… НЕ УЙДУ!

Глава девятая. Петр Иванович Самотаскин

Он вышел из дому пораньше, знал, как это все делается: конечно, шофер уже прослышал, что его снимают с работы, решил не приезжать. Направился, наверное, прямо в трест или к главному инженеру, чтобы подчеркнуть свою лояльность к тем, кто остается. Ушлый человек!

Но машина, как всегда, стояла у подъезда. Петр Иванович не спеша открыл дверцу, поздоровался. Костя коротко ответил. Машина тронулась.

Сначала ехали молча, но Петр Иванович знал, что Костя не удержится, обязательно затеет разговор. Так и случилось.

— Петр Иванович, там слушок прошел по тресту… — Водитель посмотрел в зеркальце, и Петр Иванович снова увидел всезнающие глаза.

Петр Иванович промолчал.

— Будто вы уходите? — Водитель небрежно одной рукой правил рулем.

Петр Иванович уже приготовился ответить свое обычное «да-нет», но вдруг, словно не он, а кто-то другой, начал рассказывать. Конечно, не следовало откровенничать, но эта одинокая бессонная ночь, когда лежишь с открытыми глазами, стрелки часов словно застыли и рассвет все не приходит; когда думаешь, что рассвет и не придет, навсегда останется ночь; когда в сотый раз уже изничтожил себя за то, что так прост и неловок был с Важиным, и начал уже сомневаться во всем, что поддерживало в это трудное время…