Снег в июле - [102]

Тогда они сдались, я тоже перестал ставить на дверях сургучные печати. Только один Агафон Петрович остался в оппозиции к вору.

— Этот подлец еще нам номер выкинет. Вот посмотрите, на госкомиссии, — хрипел он.

А корпус катился к сдаче. На завтра, двадцать пятое марта, назначили государственную комиссию. Корпус вымыли с ног до головы и у входа повесили плакатик:

«Добро пожаловать,

тт. больные!»

Мы провели заключительное совещание, и в последний раз механик (была его очередь) отсчитал в конверт сорок копеек, а архитектор, печально улыбаясь, повесила новый плакатик. Наверное, еще ни один вор не получал за свою деятельность такого ласкового послания. Оно заканчивалось так:

«До свидания, Милый вор! До встречи на следующем корпусе».

Председатель госкомиссии, расплывшийся толстяк, похожий на медузу, удовлетворенно усаживался в кресло, которое мы притащили с другого конца города.

— Неплохо… совсем неплохо корпусик сделали, — ворковал он. — А это что такое?

Посредине стола лежал зеленый конверт. Председатель потянул его к себе, и вдруг из конверта посыпались и покатились по столу монеты.

— Что это такое? — снова, уже грозно, спросил он меня.

Я молчал.

Тогда член комиссии — пожарный — взял конверт. Осторожно, как будто конверт мог воспламениться, обследовал его, вытащил записку и громко прочитал:

«Прочел плакатик — сдаюсь. Возвращаю ваши деньги 40×10=400 копеек».

Все члены комиссии уставились на меня.

Я молчал.

— Это наш Милый вор написал, — поднялась архитектор и ласково-печально улыбнулась комиссии.

Телевизор

Мы внесли тяжелую коробку в квартиру.

— Помочь? — спросил таксист, молодой расторопный парень, веселый и ушлый.

— Будь добр!

Он быстро снял крышку ящика, мы вынули телевизор и поставили на столик.

— Ого! — одобрительно и вместе с тем покровительственно произнес он. — «Рубин», цветной! Первый, наверное, у тебя?

— Первый.

Таксист осмотрелся:

— И квартира ничего. Новая, наверное?

— Новая.

Пока я торопливо варил кофе и готовил бутерброды, он расхаживал по комнате, критически осматривая обстановку.

— Не буду я есть, план нужно делать… А кем работаешь?

— Прорабом.

Но когда я поставил все на стол, он сел.

— Ну, если уж очень просишь. Только простой машины за твой счет. Подключи телевизор, моя команда играет.

Я включил телевизор, проводка была сделана еще вчера, но провод антенны не знал, куда девать.

— Эх, друг! Куда ты тычешь? Дай-ка я, — снисходительно сказал таксист. — У меня такой же.

Он встал, включил антенну, повертел ручки, на экране появилось зеленое-зеленое поле, игроки в красных и желтых рубашках, словно радуга в комнате.

Телевизор… И вдруг возникло воспоминание.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Детство… школа… раскрашенная карта мира. Кем быть? Конечно, путешественником, открывателем новых земель. На маленьких черных корабликах плыть по пунктирным линиям из порта в порт.

Но вскоре становится ясным, что вся земля, мысы, острова уже открыты. Я опоздал по крайней мере на сто лет. Даже полюсы открыты и, как оказалось, ничего особенного не представляют, так себе — воображаемая точка… Вот разве в глубь земли заглянуть. Это что значит? Геологом быть?

А может быть, книгу написать, такую, как «Мартин Иден»?

Идут годы, бегут годы, и все чаще я начинаю посматривать на строящиеся здания. Как это такую махину ставят на фундаменты? Почему на одно здание можно часами смотреть, а другое — скучное-скучное?

— Иди, иди отсюда, мальчик! — покрикивают на меня прорабы. — Упадешь куда-нибудь, отвечай за тебя…

Но я упорно прихожу после школы на эту стройку… Почему один кран красный, а другой желтый? Почему один кран движется по рельсам, а у другого гусеницы? Почему…

Наконец прорабу — мрачному большому человеку с длинным рябым лицом — надоело. Он схватил меня за руку:

— Пойдем к твоим папе-маме.

— Их у меня нет, — поспешно сказал я, как бы извиняясь за это. — Только бабушка, но она далеко отсюда.

— Как так? — удивился он. — А у кого ты живешь? Кто тобой командует, уши дерет?

— Никто… Если вы хотите на меня пожаловаться, то повидайте Анастасию Александровну, нашу учительницу, — посоветовал я ему. — Это тут недалеко.

Прораб скупо усмехнулся:

— Учиться, наверное, не хочешь, вот и шатаешься по стройкам, — строго заключает он. — Двойки?

— Нет, Иван Петрович. — Я вынул из портфеля дневник.

— Здо́рово! — похвалил он, разглядывая дневник. — Одни пятерки. А откуда ты знаешь, как меня звать?

— Тут все кричат: «Иван Петрович, раствор!», «Иван Петрович, кирпич!»… — Я остановился, только сейчас заметив, что у прораба один глаз смотрит на меня, а другой в сторону. Как он это делает, спросить?

— Ты что, строителем хочешь быть? — Он выпустил мою руку. — Напрасно, проклятая, парень, работа! Не советую.

Вообще я до сих пор не думал быть строителем, но почему-то сказал:

— Хочу. А почему она проклятая?

— Проклятая! — убежденно повторил он. — Все кричат: строители, высокое звание!.. И все ругают строителей… Ну, иди, иди отсюда, выбирай себе работу полегче. Да и щуплый ты какой-то; строитель знаешь какой должен быть! — один его глаз сердито смотрел на меня, другой наблюдал за кладкой.

Я ушел.

Через неделю, проходя мимо стройки, я увидел в воротах Ивана Петровича. Я все же решил подойти — может, он изменил свое мнение о строительстве. Кроме того, всю неделю я исправно питался, мне казалось, что я поздоровел. Сейчас он не должен называть меня щуплым.