Снег, собаки и вороны - [7]

Когда матушка возвратилась, все кругом опять заволокло, непогода взяла свое, пошел снег.

Мы шли молча. Матушка вдруг произнесла, опустив голову и глядя на снег:

— Как холодно…

Ахмад, которого теперь несла на руках бабушка Сакине, приговаривал:

— А мне не холодно, не холодно…

— Чего ж дрожишь, как собака? — поддразнил я.

— Я не дрожу, ты сам дрожишь, как ветер.

— Ну да, скажи еще: как ива.

Ахмад продолжал:

— Да, дрожишь, дрожишь.

— Нисколько я не дрожу, и не замерз я совсем.

Матушка, глядя на снег, опять повторила:

— Ах, как холодно…

Глухо и отдаленно прозвучал ее голос…

Потом мы все отправились в Шах Абд ол-Азим помолиться.

Баба́

Когда отец разбудил меня, до рассвета было еще далеко, за окном дарила непроглядная тьма — казалось, черная ворона тесно прижалась к стеклу и загородила свет.

Я обалдело сел, начал протирать глаза. В жаровне еще тлели угли, и жар, как теплая кошка, пополз по ногам. Хадж-ага, мой отец, расхаживал по комнате, перебирая четки. Аба[4] наброшена на плечи, будто он собирался уходить. «Наверное, пойдет в мечеть, потому и разбудил меня», — мелькнуло в голове.

Но кому захочется идти в такую рань? Поспать бы. Меня так и клонило к подушке. Но тут мой взгляд случайно упал на корси[5]. Постель матери была пуста. Сердце екнуло: «Не дай бог, поругалась с отцом и ушла…»

Хадж-ага быстро ходил взад-вперед, поглядывая, как я одеваюсь. Потом не вытерпел.

— Живей, сынок, пошевеливайся.

— А куда идти, разве что случилось?

— Подымайся, потом узнаешь.

Я поднялся, распрямился, тепло от корси ушло, словно скользнул вниз по ногам мягкий зверь.

— Пойдешь к Баба́ в лавку, матушка уже там…

— Ладно.

Он снова озабоченно заходил по комнате:

— Если думаешь идти, пошевеливайся.

— А ты не пойдешь?

— Мне нельзя, неудобно. Войдешь в лавку, окликни матушку, а в комнаты не входи… Понял?

Он взглянул на меня и замолчал. Я все понял. Мне ведь уже исполнилось семнадцать. Правда, за мужчину меня не считали. Женщины еще не закрывали при мне лица, и никто пока не обращал на это внимания.

— A-а, жена Баба рожать собралась?

Отец кивнул головой, отведя взгляд.

И в самом деле, жена Баба была беременна. Но мне казалось, что до родов ей еще далеко.

Тревожный голос отца подгонял меня:

— Одевайся быстрей… иди, может, там помочь нужно…

— Я-то зачем?

Глаза слипались, и я никак не мог взять в толк, чего нужно отцу.

— Там поймешь… Побыстрей, не болтай… Ну!

Он помог мне одеться. У самого порога сунул в карман несколько скомканных бумажек.

— На, отдашь матушке, скажешь, отец велел, везите ее, пока не поздно, в больницу, не надейтесь на эту старуху. Мало ли что…

Он замолчал на минуту и добавил:

— Господь не простит, если раб его невинный ни за что ни про что пропадет…

В голове у меня окончательно прояснилось, сон ушел.

— Да что случилось?.. «Господь не простит». Чего не простит?

Он вытолкал меня:

— Хватит болтать, можешь — беги… Матушка только что приходила, говорит… — Он проглотил слова и дрогнувшим голосом добавил: — Гляди не простудись… холодно, снег…

Уже во дворе донеслось до меня его ворчание:

— Вот не вовремя снег, валит и валит, и за что это небо на нас посылает… Ты, смотри там, поосторожней возле абамбара[6]…

Наш бассейн посреди двора, обложенный досками и навозом, весь побелел и возвышался, словно корси в комнате.

Хадж-ага проводил меня до самой улицы. Я знал, что он любит Баба, как родного брата. Чувствовал, что сейчас он сам не свой только из-за него. Бывало, по вечерам, проходя мимо лавки Баба, отец кричал: «Кебла[7], агайе Кебла, вы не спите?» Баба приветливо отвечал, выходил навстречу и приглашал его в лавку поболтать.

В нашем предместье любили и уважали Баба. Он давно уже обосновался здесь с торговлей. И жители все покупали в его лавке.

Когда случалась свадьба, Баба приходил и один управлялся со всей работой: колол дрова, расставлял во дворе стулья, готовил шербет, кипятил самовар и разливал чай.

Его уважали, ему доверяли и в каждом доме встречали с радостью. Если люди отправлялись в паломничество, хозяйство и дом оставляли на него. И Баба следил за всем, ходил в дом ночевать. Городские щеголи боялись ногой ступить в наше предместье. Я помню, как один из них, самый нахальный и отчаянный, попался в руки Баба. Баба сорвал с него крахмальный воротничок, а беднягу взвалил мальчишкам на спины, и те пронесли его так по всей улице.

Детвора любила Баба за сказки, за то, что он частенько давал мелочь в долг. Ребята постоянно жевали его сласти, изюм, орехи, сушеные абрикосы. Посасывая чернослив, они слушали сказки, которые тот рассказывал с большим умением, певуче и негромко.

Тесно сгрудившись, слушали дети о козленке, о тетушке-жужелице, о тыкве, которая катилась… катилась, и о дочери царя фей.

Баба было сорок лет, когда он женился. До этого он жил себе одиноко и тихо. «Безумец я, что ли, брать лишнего едока?.. Сейчас я сам себе хозяин: где лег, там и встал. Сыт ли, голоден — сердце не рвется, что дети голодают, что жена раздета. Заболею, не придется горевать, кто позаботится о куске хлеба для жены и детей, чтоб не пошли побираться… Да и кто за меня пойдет теперь?» — рассуждал он.

Баба, конечно, сильно отличался от обычного лавочника. Не было у него ни хитрости этой, ни расчетливости, ни жуликоватости. Поговаривали, будто был он из достойной семьи. Будто отец его имел землю и состояние, был старостой, а потом разорился и умер. Его единственный сын бродяжничал, пока не добрался наконец до нашего города и не осел в нем.