Снег, собаки и вороны - [21]

С трепетом и волнением поведал он нам однажды о своей падшей дочери, которая пришла к нему в слезах просить прощения: «Отец, отец, прости меня. Ведь и я была когда-то чистой, невинной девушкой…»

В другой раз он с жаром защищал своего сына, обвиненного в позорном поступке:

— Чтоб мой сын… мой сын обесчестил девушку! Нет, никогда, никогда!.. Это ведь мой сын, мой!

Иногда палата оглашалась его стенаниями и жалобами на то, как тяжела жизнь и за какие грехи послано ему наказание господне — вся его семья, все эти нахлебники, слепые, кривые и увечные. «И когда же наконец, — говорил он, — правительство войдет в положение тех, кто обременен большими семьями».

Для каждого слушателя был у него свой вариант рассказа. Одному старик сообщал, что у него восемь сыновей и пять дочерей и, наверное, целый автобус внуков и правнуков. Другой узнавал, что он был женат три раза и развёлся со всеми тремя женами. Третий передавал с его слов, что у старика четверо братьев и что все они не выносят женщин, потому что их мать в свое время изменила отцу и сбежала с заезжим акробатом. Поэтому все пять братьев поклялись друг другу, что никогда не женятся, что в их дом не ступит нога этих подлых, вероломных созданий.

Больные выздоравливали и уходили, на их место приходили другие. Соответственно непрерывно менялись версии рассказов старика, так что в конце концов все окончательно запуталось.

Наступил однажды вечер, когда старик смолк. Вот как это было.

Шел снег, на улице было темно и холодно. В палате царил полумрак, покой и уют. Сестра, сделав уколы, удалилась, дежурный врач после обхода тоже исчез. Все затихло.

Старик лежал, откинувшись на подушку, и тихим, проникновенным голосом вел разговор.

В тот день ему сменили белье, он лежал свежий и чистый, распространяя запах одеколона, которым его побрызгал в порыве щедрости кто-то из соседей. Больные, сгрудившись вокруг, внимательно слушали.

Глаза старика светились, на лице было написано полное удовлетворение.

Он рассказывал, как его сын проиграл в карты казенные деньги и решил покончить с собой.

— Вот, господа мои хорошие, что он сделал со мной, со стариком. И что мне, пожилому человеку, оставалось делать? Двести тысяч туманов просадил! Через два дня пришли к нему принимать кассу, тут все и открылось. Все состояние наше пошло прахом, все пропало.

А потом — простим его великодушно — сын мой не вынес позора и оставил после себя письмо такого содержания: «Я не хочу терпеть позор и потому кончаю свою жизнь. О братья, пусть послужит вам уроком моя жестокая судьба и отвратит вас от картежной игры!»

И сын мой окончил счеты с жизнью порцией опиума. Утром пришли — он лежит. На губах пена, лицо синее… Все! Мертвый!

Как бы вы поступили на моем месте? Могли бы вы безучастно наблюдать, как тело вашего дитя несут обмывать?

Господа хорошие, все Мы в жизни играли и проигрывали, хотя бы раз. Играли в свое ремесло, в любовь, в женитьбу, играли и проигрывали. И доходили до крайности. Но мы не убивали себя. Ведь в сердце человека должна быть какая-то привязанность, какая-то надежда, чтобы не потонуть, удержаться в жизни…

Вот так, господа почтенные. Сын мой был очень ко мне привязан. Можно представить себе, что пережил он, какие мучения перенес. И никакого выхода из этого скандала не было, дорогие… никакого выхода. Должен был я спасти, выручить своего несчастного сына?

Так-то, дорогие… Был у меня клочок земли в Хасан-Абаде, под Кереджем[11], продал его. Продал дом в городе, заложил лавки. Продал последний ковер, дорогие мои. Остальные деньги наскреб кое-как в долг, под честное слово. Выплатил все — и спас своего сына от позора… А сам всего лишился, дорогие мои…

Рукавом рубахи старик вытер горькую слезу, катившуюся по щеке. Казалось, он и сейчас ощущает всю тяжесть обрушившегося на него несчастья.

— Ну, а теперь… теперь, когда их отец стар стал, немощен, без гроша за душой, все о нем забыли, забыли, что он в больнице, что жизнь в нем едва теплится… Взглянуть бы на них и умереть можно… А какие ласковые, какие милые были малыши… Э, да разве вам понять это? Придут, бывало, ко мне в комнату, играют, играют со мной. Накуплю для них сластей разных, угощаю. С детьми забывает человек и о старости своей и о тщете жизни, перестает чувствовать жестокую, карающую судьбу. Посажу, бывало, их на колени и качаю, качаю, как на качелях. Как хорошо было! А то начну щекотать, а они смеются…

Если б мог я иметь еще детей, внуков, правнуков… Всех бы нянчил, гулять носил… Человек в одиночестве ничтожен, несчастен, достоин презрения. Только дети продлевают нам жизнь. Эти хрупкие, нежные создания из плоти нашей и крови… И каждому человеку хочется иметь возле себя хотя бы одного такого, чтобы научить его ходить, чтоб оставить по себе живой памятник, чтоб взять его за руку и повести… Какое наслаждение человеку — его дети. Еще раз видит он себя, свою молодость видит — в лице, в поступках нового существа, что рождено от его плоти…

Боже мой, что за чудо — услышать из других уст свой голос, увидеть свой взгляд в новых глазах?.. Это чудо земное!..

Сыновья, внуки — где же они, где? Боже мой, почему лишен я жены, детей… почему суждено мне это одиночество? Почему никого не будет возле меня, когда придет мой час?