Снег, собаки и вороны - [20]

Иногда он находил собеседника из многочисленных посетителей. Он вцеплялся в него, как орел в свою добычу, как паук, опутывал его крепкой паутиной слов, так что тот забывал, зачем и пришел.

Каждый раз после визитов он с острым любопытством и интересом расспрашивал меня:

— Тот старик, что принес пакет апельсинов, он кто тебе — отец или дедушка? А женщина, которая изголовье поправляла, — это мать или сестра?

Своими «а тот», «а этот» он доводил меня до изнеможения. Я смолкал, и тогда он развертывал передо мной ряды своих родственников (тех, что не пришли навестить его).

Никто не знал, кто он и откуда. Отвратительный запах, стоявший возле его кровати из-за нерадивости санитаров, невольно настраивал всех против него.

Никаких процедур, никакого лечения ему не назначали: считали это излишним. Его просто держали здесь, ожидая естественного конца.

Санитары с утра до вечера проклинали и поносили его за то, что он еще не умер и не освободил их от хлопот. Старик молча сносил неприязнь и грубость.

А больные, привыкшие к его болтовне, жалели его. Они считали, что сыновья просто сбыли его с рук.

Однажды, выбрав момент, я спросил его мягко и простосердечно:

— Отец, а отчего ни дочка твоя, ни сыновья не зайдут тебя проведать, справиться о здоровье? Где они живут? Так жестоко, так безжалостно обходиться с отцом… Что они…

Не успел еще я закончить, как он метнул на меня разъяренный взгляд, вспыхнул и громко заговорил:

— А тебе что, а?! Не приходят — значит, не надо… Зачем им ходить? Небось думаешь, сочинил все старик, а?.. Наврал, будто у него сыновья, семья… друзья… знакомые. Я знаю, я все знаю: ты думаешь, вот, мол, какой он несчастный, заброшенный, одинокий. Хочешь похвалиться передо мной, что к тебе каждый день то брат, то сестра ходят, что у тебя родни — на четках не сосчитать, что мамаша тебе гоголь-моголь таскает. Давай, давай еще рассказывай, давай еще бахвалься!..

Таким разъяренным он еще никогда не был. В запасе он приписывал мне слова, которых я никогда не говорил, мысли, которые никогда не приходили мне в голову.

Хриплым голосом, задыхаясь от кашля, он кричал мне в лицо:

— Чтобы мои сыновья пришли в эту больницу!.. Тьфу!.. В эту вонючую больницу?.. Да разве тебе понять, из какого теста мои сыновья? Разве тебе о них судить? Тьфу, тьфу! Все это из-за того, что я лег в эту вонючую, в эту проклятую больницу!..

Тут голос его надломился, он впился в меня влажным, полным страдания взором, потом беспомощно огляделся, повернулся ко мне спиной и накрылся с головой. Через минуту мы услышали приглушенные рыдания.

Многим здесь были знакомы эти вспышки гнева и возбуждения, охватывающие старика. Одни считали, будто таким образом он облегчает свое переполненное сердце, другие смеялись и спешили в такие моменты потешиться и поиздеваться над стариком.

Вскоре он успокоился, но весь день потом старался как-нибудь унизить и оскорбить меня.

Коверкая слова, сюсюкая, произнес он фразу из учебника:

— «Воробуски-несмысленыски, птенсики мои…»

Ночью он разбудил меня и, сотрясаясь от плача, стал просить прощения и снисхождения.

Он был такой жалкий, такой печальный и огорченный, что я растерялся:

— Что случилось? Да что случилось?!

Но он только сжимал мою руку липкими, ледяными, костлявыми пальцами и умолял:

— Сынок, дорогой… Не обижайся на меня. Я и сам не знаю, как это… Вдруг стал сам не свой… Какая я скотина, старая, презренная скотина… Сынок, дорогой, не держи на меня зла. Сам не знаю, что на меня нашло, сам не знаю…

Тусклый свет ночника освещал лицо старика — страшное и жалкое. Следы разрушительной болезни, подтачивающей его изо дня в день, сейчас проступили во всей обнаженности.

Костистый лоб резко выделялся, а глаза провалились, словно чьи-то пальцы вдавили их.

Он продолжал умоляюще бормотать:

— Пока не скажешь, что не обижаешься на меня, старого осла, слабоумного старика, не успокоюсь. Умоляю, только не думай, что я подлец…

Убедившись, что я не сержусь, он принялся, как обычно, за свои рассказы про сыновей и внуков.

Видно было, что утешение и спокойствие он обретал только в этих разговорах. Мне казалось порой, будто то, о чем говорил он или собирался сказать, только сию минуту пришло ему в голову и еще за мгновение до этого он и сам не знал, что польется у него с языка. Иногда слова его были противоречивыми, странными. Иногда мне казалось, что причудливые, замысловатые истории, извергаемые памятью старика, я где-то читал. Так было, когда он рассказывал, как все свое состояние истратил на сыновей, ради их счастья и благополучия, а они потом позабыли его.

Все это очень напоминало известную книгу об отце, принесшем в жертву двум своим дочерям состояние и себя самого, историю банкротства, обнищания и смерти отца, когда жестокосердные дочери не пришли даже проститься с ним.

История эта, по-своему переиначенная, звучала в устах старика особенно трогательно и живо.

«Неужели, — говорил я себе, — ему привелось пережить все это?! Несчастный старик!»

Героем и основным действующим лицом во всех его рассказах был отец. Отец, который повелевал, приказывал, карал гневом, одаривал милостью. Отец, все поступки которого были проникнуты мудростью и величием.