Снег, собаки и вороны - [23]

— Будь проклята работа… Высасывает всю душу, все мысли… ничего не остается…

Он вышел во двор, осмотрел цветы в кадках, полил, оборвал желтые листья. Уселся у края бассейна и стал смотреть в тусклую стоячую воду.

«Если остановить, голос ее оборвется и смолкнет…» — услышал Кемаль свою речь. Он говорил вслух, сам с собой. Глаза смотрели в неподвижную, темную воду бассейна. Там отражалось его лицо, одутловатое, огрубевшее, с новыми морщинами у глаз.

«Как я изменился, — мелькнуло в голове, — ну и лицо, встретишь — испугаешься…»

Какая-то смутная тревога захлестывала его, страх расползался по телу.

Он вернулся в дом. Жена спала так же безмятежно, и будить ее не хотелось. Он долго смотрел за окно, на красные, обожженные осенью листья чинары. В памяти всплыли слова Парвин: «Чинары превратились в светильники».

…Студентом он был влюблен в Парвин. Они учились вместе, и Кемаль никогда не думал, что может так сильно увлечься, тем более что они стояли далеко друг от друга по происхождению.

Парвин была маленькая и изящная. На круглом, ясном лице выделялись пухлые губы и красивые глаза. Черные волосы она завязывала сзади конским хвостом, у нее были непринужденные манеры, быстрые и ловкие движения. Все в ней неуловимо напоминало школьницу.

Особенно милыми и располагающими были ее манеры, ее взгляд, в котором светились то радость, то проникновенная нежность и теплота.

На занятиях они обычно сидели рядом и любили поболтать. После лекций вместе выходили и шли вдоль университетской стены, по красивой тенистой улице, вверх в гору. Было пустынно и тихо. Их прогулку сопровождало только журчание ручья, бежавшего по арыку и наполнявшего все кругом немолчным, громким говором.

Парвин говорила:

— Я люблю, когда шумит вода. У нее свой, особенный голос… Посмотри, как бежит… Есть одно стихотворение, там с движением воды сравнивается жизнь…

— Ты представляешь, откуда она течет? Сколько у нее разных приключений позади! А сколько преград одолеет этот ручей? — продолжал ее мысль Кемаль, шагая у самого края воды.

— Я поэтому и люблю ручьи… Это жизнь, настоящая жизнь… А попробуй останови ручей, голос его сразу смолкнет, жизнь умрет.

Улица кончалась, а они шли и шли, все выше и выше в горы, пока, запыхавшись, не упирались в глинобитную стену сада, из-под которой выбегал ручей…

Сверкающая, прозрачная вода с шумом низвергалась в русло арыка и, журча, бежала дальше, вниз по городу. Они усаживались на скамейку, каждый раз забывая о собаке, которая внезапно поднимала лай по ту сторону стены. Тогда они испуганно вскакивали… и начинали хохотать…

Это были дни, наполненные радостью и волнением. Жизнь была освещена особым смыслом, сердце — счастьем. Кемаль просыпался с ощущением радости, оттого что есть Парвин, и перед глазами тотчас вставало ее прелестное лицо. И думалось только о том прекрасном, что ждало их впереди. Каждый день эта маленькая, изящная девушка весело и просто пробуждала в нем жизнь и все сильнее сводила его с ума.

Потом, как он помнил, наступили дни растерянности и боли. Парвин увлеклась другим, стала рассеянной и настороженной. Он, уязвленный и подавленный, отдалился от нее, старался забыть… и не мог.

Спустя некоторое время он получил от нее приглашение на свадьбу, но не пошел. Она стала женой человека, который, кажется, причинил ей много горя. Она рассказывала потом Фархаду, их общему приятелю: «В один прекрасный день человек вдруг понимает, что жизнь, словно во сне, движется как бы сама по себе, помимо его воли. Но изменить ничего уже нельзя. Как невозможно вернуть прошлогодний снег…»

…Кемаль шагал все дальше и дальше. Перед глазами стояла вода бассейна — плотная, неподвижная. Вот Парвин мертва, а я жив, думал Кемаль. Но его принадлежность к «живым» — это только теплая кровь, которая бежит в жилах, поддерживает и передвигает его. Но само это движение еще не свидетельство подлинности жизни и никогда не сможет заменить ее.

Он шел, под ногами шуршали листья, ветер шумел над головой, где-то вверху щебетала птица. Ноги его совсем обмякли и еле двигались.

Еще сегодня утром он бодро шел по этой улице. Был спокоен и весел. В голове роились веселые мысли: он богат, у него прочное положение, хорошее место. От этого где-то в глубине души рождалось сознание своего превосходства. Он часто повторял про себя: «Человеку важно понять, как нужно жить… Самое главное — найти свою линию, и тогда жизнь сама пойдет тебе навстречу».

Кемаль считал, что ему, собственно, недостает теперь только одного — машины. Но и ее при желании он скоро будет иметь.

Он уже прикидывал, какую из новых моделей (американскую, немецкую, французскую, русскую) выбрать.

Придя на службу, он поудобней располагался в кресле и брался за бумаги. Ставил подпись у графы «Начальник», недовольно поглядывал на капли дождя, сползающие по стеклу, и брюзжал:

— Опять этот проклятый дождь., чтоб его…

Потом просил служителя закрыть окно; зажечь свет и добавлял про себя:

— Вот теперь лучше, а то никак не могу сосредоточиться…

…Сухие листья шуршали под ногами, шумел ветер, где-то щебетала птица, ноги сами несли его вперед… Внезапно в этом шуме Кемаль различил новый звук, заставивший его остановиться. Он прислушался. Струи ручья, прокладывавшего себе путь среди камней и сухих листьев, наполняли улицу звонким, мелодичным журчанием.