Снег - [120]

По гневу в ее глазах он понял, что смог попасть в больное место Кадифе, и потом Ка увидел, что она странно улыбнулась, и испугался этого. Его охватил страх и ревность. Он боялся, что Кадифе скажет ему что-нибудь ужасное об Ипек.

– У нас немного времени, Кадифе, – сказал он, охваченный все тем же странным страхом. – Я знаю, что ты понимающая и умная девушка и легко сможешь выйти из этой ситуации. Я говорю тебе это как человек, многие годы живший жизнью политического изгнанника. Послушай меня: жизнь проживают не для принципов, а для того, чтобы быть счастливым.

– Но без принципов и веры никто не может быть счастлив, – сказала Кадифе.

– Верно. Но в таком тираническом государстве, как наше, где жизнь человека не имеет никакой цены, уничтожать себя ради того, во что веришь, – неразумно. Великие принципы, убеждения – все это для людей из богатых стран.

– Как раз наоборот. В бедной стране людям не за что ухватиться, кроме их веры.

Ка не сказал того, что подумал: «Но то, во что они верят, – неправда!» Он сказал:

– Но ты не из бедных, Кадифе. Ты приехала из Стамбула.

– И поэтому я поступлю согласно тому, во что верю. Я не могу внешне отрекаться от своей веры. Если я сниму платок, то сниму его по убеждению.

– Хорошо, а что ты скажешь вот на такое: никого не впустят в зрительный зал. Пусть жители Карса смотрят происходящее только по телевизору. Тогда камера сначала покажет, что ты в минуту гнева хватаешься рукой за платок. А затем мы сделаем монтаж и покажем со спины, как волосы открывает другая, похожая на тебя девушка.

– Это еще хитрее, чем надеть парик, – сказала Кадифе. – И в конце концов все подумают, что я сняла платок после военного переворота.

– Что важнее? То, что предписывает религия, или то, что подумают все? Таким образом, получится, что ты ни разу не снимешь платок. А если тебя беспокоит, что скажут, когда все эти глупости закончатся, расскажем, что это был монтаж. Когда станет известно, что ты согласилась на все это, чтобы спасти Ладживерта, молодые люди из училища имамов-хатибов почувствуют к тебе еще большее уважение.

– Ты когда-нибудь думал о том, что, когда изо всех сил стараешься кого-либо убедить, – сказала Кадифе совершенно изменившимся тоном, – на самом деле говоришь то, во что никогда не верил сам?

– Может быть. Но сейчас мне так не кажется.

– И когда тебе в конце концов удастся уговорить этого человека, ты испытываешь чувство вины, что ты уговорил его, не так ли? Из-за того, что не оставил ему иного выхода.

– То, что ты видишь, – это не безвыходное положение для тебя, Кадифе. Ты, как умный человек, понимаешь, что иного выхода нет. Люди, окружающие Суная, повесят Ладживерта, и рука у них не дрогнет, и ты не можешь на это согласиться.

– Скажем, я сняла перед всеми платок, приняла поражение. Откуда будет ясно, что они отпустили Ладживерта? Зачем мне верить словам этой власти?

– Ты права. Я поговорю с ними об этом.

– С кем и когда ты поговоришь?

– После того как увижусь с Ладживертом, я опять пойду к Сунаю.

Они оба помолчали некоторое время. Таким образом, стало совершенно ясно, что Кадифе приняла эти условия. И все же Ка, чтобы убедиться в этом, посмотрел на часы, показывая их Кадифе.

– Ладживерт в руках НРУ или военных?

– Я не знаю. Но в любом случае особенной разницы нет.

– Военные могут и не пытать, – сказала Кадифе. Она немного помолчала. – Я хочу, чтобы ты отдал это ему. – Она протянула Ка красную пачку «Мальборо» и выполненную в стиле ретро зажигалку, инкрустированную перламутром. – Зажигалка моего отца. Ладживерту нравится прикуривать от нее.

Ка взял сигареты, а зажигалку не взял.

– Если я отдам ему зажигалку, Ладживерт поймет, что я заходил к тебе.

– Пусть поймет.

– Тогда он поймет, что мы разговаривали, и спросит о твоем решении. А между тем я не смогу ему сказать, что сначала повидал тебя и ты согласилась снять платок, чтобы спасти его.

– Из-за того, что он на это не согласится?

– Нет. Ладживерт умен и обладает здравым смыслом в достаточной мере, чтобы согласиться на то, чтобы ты сняла платок для его спасения, и ты знаешь об этом. Но с чем он не согласится, так это с тем, что об этом спросили сначала не у него, а у тебя.

– Но это не только политический вопрос, это и вопрос человеческих отношений, связанных со мной. Ладживерт поймет это.

– Ты же знаешь, Кадифе, что даже если он и поймет, то захочет быть первым, кто примет решение. Он турецкий мужчина. И к тому же исламист. Я не могу пойти к нему и сказать: «Кадифе решила снять платок, чтобы тебя освободили». Он должен думать, что сам принял решение. Тогда я расскажу ему о предварительном решении снять платок, которое будет заключаться в том, что ты притворно наденешь парик, или о телевизионном монтаже. Он сразу убедит себя в том, что ты спасаешь свое достоинство и это будет выходом из ситуации. Он не пожелает даже вообразить себе те темные места, где не совпадает твое понимание чести, не терпящее никакой фальши, с его практическим представлением о чести. Он вовсе не захочет услышать, что, если ты снимешь платок, ты сделаешь это честно, не прикидываясь.

– Ты завидуешь Ладживерту, ты его ненавидишь, – сказала Кадифе. – Ты его даже человеком не считаешь. Ты как те светски настроенные люди, которые считают, что все, кто не европеизирован, примитивны, безнравственны, низший класс и сделать из них людей можно с помощью побоев. Тебя обрадовало то, что я склоню голову перед военной силой ради спасения Ладживерта. Ты даже не пытаешься скрыть эту аморальную радость. – В ее глазах горела ненависть. – Раз уж по этому вопросу сначала должен принять решение Ладживерт, то почему ты, еще один турецкий мужчина, после Суная не пошел прямо к Ладживерту, а сначала пошел ко мне? Хочешь, я скажу? Потому что ты хотел сначала увидеть, как я по собственному желанию склоню голову. А это дало бы тебе превосходство перед Ладживертом, которого ты боишься.