Снадобье викингов - [48]

В один из этих дней на врачебный прием пришла девушка лет восемнадцати-двадцати, которая, просидев несколько часов в сторонке, так и не решилась зайти.

Я обратил на нее внимание, приглашая очередного больного.

Несмотря на то, что был август, стояли теплые солнечные дни, она была повязана темным платком, а платье с длинными рукавами и удлиненной юбкой почти полностью прикрывало ноги и руки. Движения ее были замедленны, а лицо сосредоточено и печально. Она не отвечала на приветствия входивших в здравпункт, держалась как-то обособленно, изредка опасливо оглядывалась по сторонам. Когда один из рабочих сел рядом с ней, она тут же с каким-то испугом отодвинулась от него, а затем пересела на табурет, одиноко стоявший в углу комнаты за печкой.

Всем своим видом она напоминала больше убогую со старой лубочной картинки, чем современную девушку, работницу завода. Да и поза была какая-то особенная: не поднимая глаз, она подолгу смотрела вниз, на носки своих старых туфель.

Часы приема заканчивались. Больные больше не заходили, и я решил отправиться домой. Выйдя из кабинета, я снова увидел ее — одиноко сидевшую в пустой приемной.

— Если вы ко мне, — обратился я к ней, — то прошу зайти.

Тяжело вздохнув, она медленно поднялась и неторопливо прошла в кабинет. Долго стояла в нерешительности около стола, прежде чем решилась сесть.

— На что жалуетесь? — задал я ей обычный вопрос, пододвигая к себе чистый бланк карты амбулаторного больного.

Ничего не говоря, она медленно сняла платок с головы, а затем закатала до локтя рукав платья.

Только теперь мне стало ясно, почему эта девушка так тщательно закутывала платком свою голову и носила платье явно не по летнему сезону, не говоря уже о мини-моде, которой придерживалась молодежь в те годы. На сухой морщинистой коже, покрытой большим количеством мелких отрубевидных шелушащихся частичек, имелись значительные участки коричневой пигментации. То там, то здесь кожа неестественно худого тела образовывала плотные чешуйки. Благодаря мелким, плотным на ощупь, папулкам, которых было особенно много на наружных поверхностях конечностей, кожа была похожа на жабью. Сальные и потовые железы в значительной степени были атрофированы. Сухие ломкие волосы головы как будто кто-то пересыпал отрубями, лицо было усеяно красными воспаленными угрями, а на отдельных его участках кожа шелушилась. Все это придавало больной отталкивающий, неприятный вид.

— Давно это у вас? — спросил я, после того как записал в амбулаторную карту необходимые данные больной.

— Как жить-то мне, доктор! — вот единственная фраза, которую произнесла Галя Николаева в ответ на мой вопрос. Рыдания душили ее, и она горько заплакала. Слезы, стекавшие крупными каплями, и покрасневшее лицо сделали ее еще более безобразной.

Я налил воды и дал ей выпить. Она взяла стакан своими бледными, худыми дрожащими руками и по-детски виновато посмотрела на меня, как бы извиняясь за свои слезы. Отпив глоток, молча поднялась со стула и, извинившись, вышла. Было ясно, что сейчас продолжать с ней разговор не стоит. По моей просьбе медицинская сестра проводила девушку в соседнюю комнату. К разговору мы вернулись минут через двадцать, когда она совсем успокоилась.

Уже вечерело, а я все еще беседовал со своей странной пациенткой о состоянии ее здоровья. Надо сказать, что она неохотно отвечала на вопросы, каждое слово приходилось буквально вытягивать из нее. С большим трудом удалось узнать следующее. После смерти отца мать Галины, Аграфена Матвеевна, была втянута в религиозную секту, туда же она хотела вовлечь и свою дочь. Как только ни обхаживали молодую девушку: «сердечные» беседы «братьев» и «сестер» сменялись угрозами, посулы — окриками. Ко дню рождения сектантки прислали ей в подарок новые туфли вместе с приглашением посетить молельный дом, а когда она категорически отказалась, получила анонимное письмо, полное угроз. И после этого сектанты не оставили девушку в покое. Однажды осенью мать и одна из «сестер» хотели насильно увести ее на свое собрание. Галина вырвалась, убежала и ушла жить в заводское общежитие. Неоднократно потом она пыталась вернуться в родной дом, хотела переубедить мать, но та не пустила ее даже на порог.

— Если бы вы знали, доктор, как мне тяжело! Ведь родная мать выгнала из дома, прямо в грязь выбросила мои вещи. И откуда у нее только такая злость взялась, раньше она была такая ласковая и заботливая!

Галина рассказала, что и в детстве кожа не была у нее чистой, но в последние годы стала особенно плохой. Кто-то распустил слух, что именно в наказание за то, что ушла из дому, «бросила» одинокую потерявшую мужа мать, и «веру», она наказана богом. Именно он напустил на нее «порчу», которая «прилипчива», и каждый, кто коснется ее, заболеет сам. Вот почему, словно к прокаженной, боялись подходить к девушке некоторые взрослые, обходили стороной подростки, дразнили «паршивой» и показывали на нее пальцами дети. Конечно, большинство жителей поселка не верили этим слухам и осуждали сектантов. Но так как болезнь Гали прогрессировала, ее безобразный вид давал повод для разных кривотолков, в том числе и такого, что болезнь заразна. Поэтому никто не хотел жить вместе с ней в общежитии; когда садились обедать, вытирали тщательно стол, за которым она только что сидела, избегали брать что-нибудь из ее рук. Некоторые продавцы в промтоварных магазинах не показывали ей товары, чтобы она не «испоганила» их, а кассиры брали деньги с плохо скрываемой брезгливостью.