Сначала исчезли пчёлы… - [11]

Теперь «истории остались в истории», теперь там только темнота… От всего этого становится жутко. Пустота пугает. Она, как напоминание о том, что ничто не вечно и вместо чего бы то ни было обязательно придёт она — её величество ничто. И я не вечен. Не станет меня — останется просто место в этом мире, которое, либо займёт другой, либо никто не займёт — какая разница? Особенно мне… Страшно. Тем более, что окраина лишь «де юре» такая же зона, как и все остальные, где действуют те же законы, что и, например, у меня на работе или в баре, где мы напиваемся, или дома, или на улице… Только другой улице — поближе к людям, поближе к течению бурной реки самой жизни. А здесь обитает нищета. Здесь асоциальные и откровенно преступные личности. Здесь даже изгои появляются — жуткие твари.

Изгои не признают не только общепринятой и общепризнанной власти, но даже простых человеческих ценностей. Дикари, в общем, но жутко опасные. Раз-два в неделю о них пренепременно говорят в новостях. И это отнюдь не рядовые информации, а, как правило, молнии с мест экстренных происшествий. Ограбления, убийства, теракты — изгои справедливо считаются главной опасностью современного общества. Не понимаю — почему отец к ним так лоялен? Неверное, старость…

С этими мыслями дохожу до угла дома и взираю на сохранившуюся табличку «ул. Печерского 14» — значит мой двор следующий. Быстро пересекаю проулок и миную арку, сумрачную и жуткую, даже в это, вполне себе ясное утро. Передо мной открывается почти такая же картина, как и в предыдущем пустынном дворе, за одним отличием — у одного из подъездов вижу молодого человека, вальяжно облокотившегося на, местами выщербленную, кирпичную кладку стены и вяло пинающего носком своего стоптанного ботинка пыль у себя под ногами.

«Это оно!» — проносится в голове. Сергей говорил, что в доме номер 16, на первом этаже, оборудовано нечто вроде нелегального магазина. Вход в самом центральном подъезде, у которого, как правило, стоит непримечательный парень, который должен потребовать плату за проход — некий изначальный взнос. Причём взнос этот составляют не лимиты, как во всех цивилизованных клубах или магазинах, а продукты. Консерва, упаковка крупы или синтетического мяса — неважно. Одно наименование чего-либо съестного, всяк сюда входящий должен непременно пожертвовать.

— Взнос, — которого подтверждает рассказ моего шефа парень в потрёпанных жизнью ботинках, когда я приближаюсь на расстояние нескольких шагов.

— Подойдёт? — протягиваю я ему герметичную стограммовую упаковку модифицированного картофеля.

— Угу, — без выражения бурчит парень, забирая пакетик и кивая в сторону зёва, распахнутой, ржавой, двери подъезда.

— А-а-а?..

— Вперёд и налево, — предваряет мой вопрос парень, не отрываясь от изучения «добровольного взноса», попавшего к нему в руки.

Поднявшись на один пролёт, и свернув в распахнутую покосившуюся дверь, я будто попал в совершенно иной мир. Причём, попал сразу, без подготовки и изучения путеводителя. Просто, раз — и передо мною распахнула свои объятия совершенно иная реальность, где есть то, чего не должно быть, в принципе, уже очень давно. Сразу же, справа от входа стоял стол, на котором компактно расположились консервы времён молодости отца и моего раннего детства. Мне безумно захотелось схватить первую же попавшуюся мне банку и повертеть в руках, пощупать настоящий металл, потрясти и послушать, как хлюпает её содержимое. Однако, я воздержался и, с видом знатока, смерил взглядом ассортимент, стараясь не выдавать своего восторга. Тушёнка, сайра, шпроты, печёночный паштет — всё под пристальным надзором владельца этого добра — сурового мужика, спрятавшего глаза за тёмными стёклами раритетных очков. Всё это настоящее — как привет из детства, точнее, из жизненного уклада тех лет. Вроде бы, не такого уж и далёкого, но безжалостно отсечённого человеческой самонадеянностью и верой в то, что любое издевательство над планетой сойдёт ему с рук. Не сошло… И теперь привет из того, счастливого второго десятилетия двадцать первого века, можно найти только здесь — на нелегальном или, как говорили раньше, «чёрном рынке».

В следующей комнате стоял книжный шкаф, возле которого крутился старичок со старомодной «козлиной» бородкой. Я пробежался взглядом по корешкам. Многие были затёрты или ободраны, но и из увиденного я смог сделать вывод, что «козлобородый» располагал преимущественно популярной литературой середины двадцатого века. Видимо всё это добро было вывезено из какого-нибудь хранилища, до того как книги, после оцифровки, начали массово отправлять на переработку. В следующем помещении были предметы быта — раритетная кухонная утварь, одежда, различные мелочи, которых ещё вначале века было «завались», в кладовках почти каждой среднестатистической российской квартиры.

Я продвигаюсь по коридору всё дальше и дальше, заглядывая в каждую из комнат и на секунду окунаясь в тёплые воспоминания. Вскоре понимаю, что весь этот базарчик расположился сразу в нескольких квартирах, просто стены между ними были снесены для удобства перемещения гостей этого удивительного места. Минуя прилавок за прилавком, я вдруг натыкаюсь на лавку с настоящим янтарём. Отец говорил, что раньше он стоил совсем недорого. Даже я помню, как в уличных лотках продавали янтарные бусы да браслеты. Потом янтарь исчез, как и большинство всего для нас привычного, а спекуляция на дефицитных товарах стала жестоко караться. Сначала штрафами, потом тюремными сроками, а когда традиционные, для всех предыдущих столетий виды заключения канули в лету и их сменила новая исправительная система, то о продаже таких безделушек, вроде янтарных украшений, никто и не помышлял.